Синклер Росс - Рассказы канадских писателей

В этой пьесе был и полет и сила, но она была трудная. Трудная именно потому, что такая живая, в таком молодом забористом ритме. Это был марш, он и звал маршировать. У меня не хватало терпения сначала учить трудные места медленно, пока не выучу, меня самого подмывало шагать быстрее. А пальцы то пропускали какую-нибудь ноту, то ударяли не ту, что нужно. И в тот день я снова и снова начинал осторожно, решив, что все время буду считать, как меня учила мисс Уиггинс, и всякий раз вырывался вперед, чтобы вдохнуть в мой марш побольше огня и блеска, но тут же спотыкался и летел кувырком в горькую пыль диссонанса. Моей матери это было невдомек. Она думала, что в конце концов быстрота и упорство принесут мне успех. Она отбивала такт ногой и подбадривала меня улыбкой, но ближе к вечеру на лице ее начало проступать разочарование, она уже поняла, что гостей ждать нечего.

— Ну ладно, беги, корми коров, — сказала она наконец, — а я соберу отцу ужин. Чужих не будет, так что можешь опять надеть комбинезон.

Я посмотрел на нее, потом спросил:

— А завтра мне в чем ехать в город? Как бы не испачкать штаны колесной мазью или еще чем-нибудь.

Ибо я, хоть и любил представлять себе будущее, старался делать это с умом, в пределах нормального и вероятного. По пути в коровник я мог несколько раз пережить завтрашнюю поездку в город, каждый раз в новом варианте, но только с условием, что поездка в город завтра состоится. Я всегда был накрепко привязан к действительности, под влиянием какой-то злосчастной врожденной честности всегда предпочитал откровенное разочарование роскоши необоснованных мечтаний.

В город я наутро поехал, но лишь после спора, который длился добрый час и, как это ни парадоксально, для всех нас окончился победой. Отец настоял на своем: я поехал; я добился своего — поехал; а мать, за то, что дала согласие, выговорила у него обещание: когда хлеб будет обмолочен, купить новые плюшевые занавески в гостиную, а для меня метроном, без которого я, по словам мисс Уиггинс, никогда не научусь выдерживать темп в таких маршах, как «Сыны свободы».

Я в первый раз ехал в город один. Поэтому мне и дали Алмаза, он был старый, надежный и такой умный, что к автомобилям и паровозам относился не только без малейшей нервозности, но даже несколько свысока.

— Смотри, чтобы работник был крепкий, дюжий, — сказал отец, отправляясь в поле. — Заезжай в лавку к Дженкинсу, он тебе скажет, кто сейчас в городе. Только узнай наверняка, умеет ли копнить.

— И смотри, чтоб по нему было видно, что он хоть изредка моется, — добавила мать. — Я постелю на койке в амбаре чистые простыни и наволочки, но не желаю, чтобы на них спал какой-нибудь немытый бродяга.

Мне пришлось выслушать еще немало разных наставлений. Отвезти в лавку мистера Дженкинса два ящика яиц по двенадцать дюжин в каждом, а взамен получить по списку всякой бакалеи и фруктов. Дело осложнялось тем, что и качество и количество некоторых товаров определялось ценой на яйца. Например, если яйца стоят тридцать центов дюжина, брать кофе по шестидесяти пяти центов фунт. Двадцать девять центов за дюжину — тогда кофе по пятьдесят центов фунт. Если по двадцать восемь, апельсинов не брать. Если по тридцати одному — апельсинов крупных. Для отца жестянку особого табака и не говорить матери, Для матери — коробку пудры в аптеке и не говорить отцу. Двадцать пять центов от отца мне на мороженое и солодковый корень. Тридцать пять центов от матери на обед в китайском ресторане. И конечно, заботиться об Алмазе, с мистером Дженкинсом разговаривать вежливо и не запачкать штаны колесной мазью.

Ехать до города было три часа, но я их не запомнил. Я помню только, каким героем себе казался, как пьянило это чувство, что я взрослый и на меня возложена важная миссия, разом сменившееся растерянностью и ощущением собственной ничтожности, когда мы с Алмазом подъехали наконец к лавке Дженкинса.

Такое свойственно всякому мальчику из захолустья. Наедине с самим собой и своей лошадью он молодец хоть куда. Он центр вселенной. Он прозревает немало схваток с жизнью, в которых проявит себя достойно и даже более того. Он бесстрашен, находчив, не прочь прихвастнуть. Лошадь повинуется ему беспрекословно.

Но в городе все по-другому. Тут множество глаз, под критическим взглядом которых мыльный пузырь его самоуверенности мгновенно лопается и сам он съеживается до совсем уже карликовых размеров. Так бывает всегда. Эти незнакомые люди, что прохлаждаются на крылечках и шествуют по Главной улице, так недосягаемо спокойны и многоопытны, так явно чувствуют себя хозяевами положения, что он тут же уступает им место в центре вселенной, особенно если это маленький мальчик в скрипучих штанах, особенно если лошадь у него старая и умудренная жизнью, как Алмаз, знает наизусть все Главные улицы и для продвижения по ним сама выбирает свой задумчиво-неторопливый аллюр.

Но вот мы доехали. Мистер Дженкинс был низенький человечек с веснушчатой лысиной, и когда я, чуть согнув ноги в коленях, внес в лавку два моих ящика с яйцами, по одному в каждой руке, он сказал только:

— Ну, так ставь их сюда. Мой мальчишка разносит товар по домам, а самому их считать мне сейчас недосуг.

— Считать их не надо, — сказал я вежливо. — В каждом ряду две дюжины, а в каждом ящике шесть рядов. Я там был. Я видел, как моя мать их укладывала.

Услышав это, стоявший у окна долговязый парень в желтых ботинках и с прилизанными волосами обернулся и сказал:

— Вот оно, значит, как, Дженкинс. Он там был.

Задетый за живое Дженкинс вышел из-за прилавка и повторил сердито:

— Так ты, значит, там был? Смотри, какой прыткий. Как, ты сказал, тебя зовут-то?

Я тоже был задет за живое и потому ответил обстоятельно и точно:

— Я еще никак не сказал. Меня зовут Томас Диксон, а мой отец — Дэвид Диксон. Восемь миль отсюда, к северу. Ему нужен работник, копнить пшеницу, а сам он не приехал, потому что очень занят.

Он кивнул, не выказав ни малейшего удивления, и протянул руку.

— Где твой список? Мать, надеюсь, дала тебе список, чего купить?

Я кивнул, и он сердито посмотрел на меня.

— Так давай его сюда и приходи через полчаса. Был ты там или не был, а яйца твои я пересчитаю. Откуда мне знать, может, половина в дороге побилась.

— Правильно, — поддакнул парень и не спеша пошел к дверям взглянуть на Алмаза. — Они небось веселой рысцой катили. Коняга могла и шарахнуться, очень просто.

Пропустив эту дерзость мимо ушей, я возразил Дженкинсу:

— Понимаете, список нужно еще объяснить. Я лучше подожду здесь и все расскажу вам попозже.

Он переступил раза три с носков на пятки, потом сделал новый заход:

— Я и сам грамотный. Каждый день выполняю заказы. Катись-ка ты пока, ищи своего работника... чем хочешь займись.