Синклер Росс - Рассказы канадских писателей

Но Филипа, конечно, там не было. Наверно, я это и предчувствовал, наверно, этого и опасался весь день. Я натянул поводья, Ветерок остановился, и я долго сидел, тупо глядя на копны. Их было немного, акра три или четыре, покривившихся, жалких, будто он и забыл, что комли надо крепко вдавливать в стерню. Смотрел до тех пор, пока Ветерок сам не повернул к дому. Ему хотелось пуститься рысью, но так как теперь впереди у нас не было ничего, кроме коротенького, с полмили, куска дороги, я заставил его идти шагом. Чтобы хоть ненадолго продлить возможность, что я не так понял. Чтобы наперекор всем вероятиям и здравому смыслу еще потешить себя надеждой, что вечером он опять поиграет на корнете.

Когда я вошел в дом, отец сидел за столом и раньше обычного ужинал.

— Сейчас отвезу его в город, — сказал он спокойно. — Он очень старался, просто сноровки нет. И солнце нынче сильно пекло. Он продержался примерно до полудня. Мы поедем через несколько минут, так что ты пойди попрощайся с ним.

Он без сил лежал на койке, постаревший, с изможденным лицом. Я подошел к нему на цыпочках, не решаясь заговорить. Он криво усмехнулся такой деликатности и знаком пригласил сесть.

— Жаль, что я сплоховал, — сказал он. — На будущий год опять приеду, ты тогда еще немножко меня подучи.

Я стиснул руки, хватаясь за это обещание, хоть и знал, что он не сможет его сдержать. Я хотел взбунтоваться против того, что случилось, против грубости и нелепости жизни, но вместо этого постоял молча, как в воду опущенный, а потом повернулся к нему спиной и понес корнет в шарабан. Моя мать уже вынесла из дома коробку с едой и банку мази от ожогов. Она сказала, что очень сожалеет, что так получилось, и он вежливо поблагодарил ее и сказал, что тоже сожалеет. Отец смущенно хмурился — видно, чувствовал, что все мы его виним, хотя вины его тут нет. На ферме всегда так, главное дело — урожай.

Ну вот, больше рассказывать нечего. Выезжая из ворот, Филип помахал мне; больше я его никогда не видел. Мы смотрели вслед шарабану, пока он не скрылся за первым поворотом, а тогда мать сказала с горькой обидой в голосе:

— Говорила я, что эта экономия ему боком выйдет. В другой раз, может, послушает меня... и будет помнить день субботний.

О чем она, в сущности, думала, этого я так и не узнал. Может, о пшенице и что целый рабочий день пропал зря. А может, о незнакомце, который на один день появился у нас со своим корнетом, а потом так же загадочно исчез. Ведь накануне она тоже его слушала и могла многое понять. Урожай, хотя бы скудный, бывает из года в год; а золотой корнет поет в ночи только раз.

— Я верю, Сайлас, ты говоришь правду, — произносит мистер Николс, — но... — и у самого физиономия заливается краской, будто хотел что ляпнуть, да язык вовремя прикусил. — Все-таки на твоем месте я бы не стал про это никому рассказывать. Если не хочешь всю жизнь проторчать в резервации.

С мистером Николсом я всегда советуюсь, он у нас, в техническом училище в Уэтаскивине, язык и литературу преподает; вечно ходит в мешковатом синем костюме, сутулый, очки у него в золотой оправе, а рот полон золотых зубов, и они поблескивают, когда мистер Николс улыбается. Из всех белых, кого я знаю, по-моему, он самый добряк, потому-то мне и хочется верить всему, что он говорит.

Сейчас я в тюрьме, а полиция решает, виновны мы с Каргой Эттой в убийстве полицейского констебля Кретьена, Уэйда Гэскелла и его дружка Клета Айверсона или нет.

Помню, однажды мистер Николс сказал на занятиях в училище:

— Кто говорит правду, тот живет спокойно, ему прятаться незачем!

Не знаю. Только стоит сейчас рассказать по правде, как было, в два счета попадешь в психушку, которая в Поноке, а тогда уж прячься не прячься — деться некуда. Только, ясно, мистер Николс вовсе не это имел в виду. Нет, все же сдается мне, стоит индейцу правду выложить, сразу все оборачивается так. что уж лучше бы соврал.

Беды пошли с того самого дня, как Уэйд Гэскелл стал вертеться вокруг Флоренс Гром В Горах. Уэйд Гэскелл — это мерзавец отпетый. Он белый из Уэтаскивина, там у его папаши приличное дельце: продает и ремонтирует тракторы. Волосы у этого Уэйда белесенькие и до самых плеч, глаза голубые, мутные, широко расставленные, нос — пару раз перебитый — набок, губки розовые, как у девчонки.

Уэйд носил джинсы в обтяжку и такую же куртку, чтоб мускулы выпирали, а шкура у него — вся сплошь в наколках. Если не торчит в баре при гостинице «Элис» или в «Уютной бильярдной» в Уэтаскивине, значит, гоняет в своей на заказ сварганенной тачке, да с таким ревом, будто целых три тягача буксуют в грязи.

Наши девчонки соображают, что от такого надо подальше. А уж кому точно подальше, так это Флоренс Гром В Горах, потому что ей известно то, что Уэйду очень бы хотелось узнать.

Пару лет назад братец Уэйда, Кларенс Гэскелл, убил у нас девчонку одну, Малютка Маргарет Волчонок ее звали, и за это убийство Кларенсу присудили всего три месяца отсидки в тюрьме Форт-Саскачевана; тогда наши ребята и решили сами его прибить. Полиция так и не дозналась, чьих это рук дело. Только пятеро девчонок наших знали, ну и я догадывался. Одна девчонка померла, другая уехала в Онтарио, третья как раз моя подружка — Сейди Разок Пырнутая, четвертая, Берта Не Подступись, жила с Робертом Койотом, ну а пятая — Флоренс Гром В Горах.

Первый раз я их вместе с Уэйдом увидел в Уэтаскивине, в гостинице «Элис». Было это в пятницу вечером, мы там в баре компанией пиво пили. Примерно в одиннадцать заходят Флоренс, Уэйд и еще одна белая парочка, видно Уэйдовы приятели. Садятся в другом конце бара и заказывают полный стол пива. Должно быть, только из «Канадского легиона» вывалились, потому как сразу видать — поддатые малость. Все, кроме Флоренс; эта — в усмерть поддатая. Плюхнулась на стул, ноги в самый проход выставила, а рожа вся заплыла — блин блином, ни глаз нет, ничего, и лоснится, как горячий ржаной хлеб, маслом смазанный. На Флоренс — джинсы и красный свитер, а поверх него — джинсовая куртка. Для девчонки Флоренс долговязая очень, ноги-руки слишком длинные.

Сидят они за своим столиком и знай ржут. Флоренс прикуривает сигарету, прилично отхлебывает из кружки и льет при этом пиво на себя. Уэйд тычет ей в мокрое пальцем, и они опять заливаются.

Вот, наконец, Уэйд встает, идет в туалет, а мы быстренько к столику, чтобы Флоренс оттуда вытащить. Мы — это, значит, я, Сейди, Фрэнк с Конни и Роберт Койот с Бертой Не Подступись. Окружаем Флоренс, а к тем двум белым становимся задом.

— Знаешь, кто с тобой? — спрашиваем.

Флоренс ухмыляется — дура дурой!

— Это же Уэйд Гэскелл! — говорим мы, хотя прекрасно знаем, что и ей это известно.