Эдвард Морган Форстер - Куда боятся ступить ангелы

- Смеяться над любовью?

- Да. Разберите ее по косточкам. Скажите, что я сумасшедшая, или хуже - что он плебей. Повторите все, что говорили, когда в него влюбилась Лилия. Именно такой помощи я жду от вас. Я осмелива­юсь сказать вам все это потому, что хорошо отношусь к вам, и пото­му, что вы - человек без страстей, вы смотрите на жизнь как на спек­такль. Вы не участвуете в ней, а лишь находите ее смешной или пре­красной. Поэтому я и доверяюсь вам в надежде, что вы излечите ме­ня. Мистер Герритон, ну разве это не смешно? - Она было засмея­лась, но испугалась и заставила себя остановиться. - Он - не джентльмен, не христианин, в нем нет ни одного хорошего качества. Он не делал мне комплиментов и не проявлял особой почтительнос­ти. Но он красив, и этого оказалось достаточно. «Сын итальянского зубного врача, мальчик со смазливым личиком». - И она опять по­вторила, словно произнося заклинание против страсти: - Ах, мистер Герритон, разве это не смешно! - Потом, к его облегчению, распла­калась. - Я люблю его и не стыжусь. Я люблю его, но еду в Состон, и, если мне не удастся хоть изредка поговорить о нем с вами, я умру.

Выслушав столь дикое признание, Филип сумел в этот момент думать не о себе, а о ней. Он не стал сокрушаться, не стал даже го­ворить с ней участливым тоном, ибо видел, что она этого не вынесет.

Требовался легкомысленный ответ, она сама просила - легкомыс­ленный и насмешливый. Да он и не в силах был дать другой.

- Быть может, это и зовется в книгах «мимолетным увлечением»?

Она покачала головой. Даже такой вопрос причинил ей страда­ние. Насколько она знала себя, ее чувства, однажды разбуженные, оставались неизменными.

- Если бы я видела его постоянно, быть может, я и помнила бы, что он такое на самом деле, - возразила она. - Или же постепенно он состарился бы. Но я не решусь пойти на такой риск, поэтому теперь ничто не изменит меня.

- Что ж, если увлечение пройдет, дайте мне знать. - В конце кон­цов, почему бы ему не сказать то, что он хотел?

- О да, вы-то узнаете сразу.

- Но прежде чем запереться в Состоне... так ли уж вы уверены?..

- В чем? - Она перестала плакать. Он обращался с ней именно так, как ей было нужно.

- Что вы и он... - Филип горько усмехнулся, представив их вмес­те. Опять жестокая и коварная шутка античных богов, какую они, на­пример, проделали когда-то с Пасифаей. Прошли века культуры и благородных устремлений, а миру все равно не избежать таких лову­шек. - Я хотел сказать - что у вас с ним общего?

- Ничего. Кроме тех случаев, когда мы были вместе.

Опять лицо ее залилось краской. Филип отвернулся.

- Каких же это случаев?

- Когда я считала вас слабым и равнодушным и сама отправилась за ребенком. Тогда все и началось, если я вообще могу установить начало. А может быть, началось в театре, когда он слился для меня с музыкой и светом. Но поняла я это только наутро. Только когда вы вошли к Джино в комнату, я поняла, почему была так счастлива. Поз­же, в церкви, я молилась за всех нас, не за что-то новое, а чтобы все осталось как есть - он не разлучался бы с сыном, которого любит, а вы, я и Генриетта благополучно выбрались бы оттуда - и чтобы мне больше никогда не пришлось видеть его или разговаривать с ним. Тогда я еще могла преодолеть свое чувство, оно только надвигалось, как кольцо дыма, оно еще не окутало меня.

- Но по моей вине, - серьезно проговорил Филип, - он разлучен с ребенком, которого любил. А из-за того, что моя жизнь подверга­лась опасности, вы вернулись и снова увидели его и говорили с ним.

Чувство ее было даже значительнее, чем она воображала. Нико­му, кроме него, не было дано охватить все происшедшее целиком. А для этого ему пришлось глядеть со стороны, удалившись на громадное расстояние. Филип даже сумел порадоваться, что однажды ей довелось держать любимого в объятьях.

- Не говорите о «вине». Вы ведь теперь мне друг навеки, мистер Герритон. Только не занимайтесь благотворительностью и не взду­майте перекладывать вину на себя. Перестаньте считать меня утон­ченной. Вас это все время смущает. Перестаньте так думать.

При этих словах она вся словно преобразилась, и уже неважно было, утонченна она или нет. В постигшей Филипа катастрофе ему открылось нечто нерушимое, чего она, источник этого «нечто», от­нять уже не могла.

- Повторяю, не занимайтесь благотворительностью. Если бы он захотел, я бы, вероятно, отдалась ему телом и душой. И на том кон­чилось бы мое участие в спасательной экспедиции. Но он с самого начала принимал меня за существо высшее, за богиню, - это меня-то, которая боготворила все в нем, каждое его слово. И это меня спасло.

Глаза Филипа были прикованы к колокольне Айроло. Но видел он прекрасный миф об Эндимионе. Эта женщина осталась богиней до конца. Никакая недостойная любовь не могла ее запятнать, она сто­яла выше всего, и грязь не могла ее коснуться. Событие, которое она считала столь низменным и которое для Филипа обернулось катаст­рофой, было поистине прекрасным. И на такую Филип поднялся вы­соту, что без сожаления мог бы сказать ей сейчас, что он тоже бого­творит ее. Но какой смысл говорить? Все чудесное уже совершилось.

- Благодарю вас, - вот все, что он позволил себе сказать. - Благо­дарю за все.

Она взглянула на него с нежностью, ибо он скрасил ей жизнь. В эту минуту поезд вошел в Сен-Готардский туннель. И они поспеши­ли в купе, чтобы закрыть окно, а то, чего доброго, Генриетте попадет в глаз уголек.