Майк Дэвидоу - Орлы и голуби

Но как-то раз, собравшись возле дешевой кондитерской лавочки, мы вдруг увидали, что к нам приближается Сидней. Он шел один. Трудно сказать, кто больше испугался — я или Сидней. Но Мойше запрыгал от радости:

— Ну вот он, случай, Моу, лучше не придумаешь!

Я проглотил комок в горле и кивнул. Сама мысль о том, чтобы просто так, без всякого повода ударить человека, вызывала у меня отвращение. Будь это не Сидней, а кто-нибудь другой, я бы, наверное, не так терзался. Но я смотрел в добродушное перепутанное лицо Сиднея и думал только об одном: ободрить, успокоить, сказать, что бояться нечего.

Должно быть, Сидней по моему лицу сразу все понял: он улыбнулся и приветливо помахал мне рукой. Я ответил ему тем же. Понадеявшись, что все кончится миром, мы оба приободрились. Но злобный, негодующий окрик Мойше развеял эти надежды.

Раньше мне пришлось сделать выбор между Мойше и крысой, теперь — между Мойше и Сиднеем. Улыбка на лице Сиднея сменилась выражением робости и тревоги. Его глаза молили меня. Они словно спрашивали: «Что я тебе сделал?» И мое сердце отвечало: «Ничего, только предложил мне дружбу». Мойше нетерпеливо, грубо подтолкнул меня к Сиднею:

— Вдарь ему, Моу, тогда дело будет! Он же трус!

— Вдарь ему! Вдарь! — подхватили дружки.

Я подошел к Сиднею и нехотя толкнул его. Он не защищался. Я повернулся к Мойше и остальным и с притворной досадой сказал:

— Он не хочет драться. Надо подыскать кого-нибудь похрабрее!

Мысленно я заклинал Мойше согласиться. Однако мой импресарио решил не разочаровывать публику.

— А ну двинь ему как следует! Бей в нос, — посоветовал он.

Кольцо вокруг нас с Сиднеем стягивалось как петля. Выхода уже не было. Я заглянул в доброе испуганное лицо Сиднея — наверное, такое же испуганное, как у меня. И опять я зажмурился и ударил. И опять раздались восторженные вопли. Я заставил себя открыть глаза и увидел, что у Сиднея рассечена губа. Но он по-прежнему не желал драться. Он глядел на меня с упреком, пытаясь побороть слезы унижения, и это было больнее любого мастерского удара. Я поднял руку на маминого Мишеньку. Но скупые слезы Сиднея для Мойше означали сигнал к началу решительной атаки.

— Дай в нос ему! Дай в нос! — радостно вопил он. Зажмурившись, я нанес новый удар. На этот раз Сидней мне ответил. Я почувствовал скорее удивление, чем боль. За первым ударом последовал второй, достаточно чувствительный. Теперь не дал сдачи я. Мойше воспринял такой поворот дела как личное оскорбление.

— Ты что, Чудик? Хочешь, чтоб этот маменькин сынок ушел без единой царапины?

«Чудик» подхлестнул меня куда сильнее, чем все удары Сиднея. Нет уж, быть Чудиком я больше не желаю! Теперь я дрался не жмурясь. Мойше и мои дружки были в восторге. Впервые я вкусил пьянящую сладость одержанной в бою победы. Как, оказывается, прекрасен мир Мойше! Страх в глазах Сиднея сейчас вызывал во мне не жалость, а ликование. Я взглянул на Мойше, ожидая одобрения, и понял по его лицу, что отныне могу себя уважать.

Но тут из разбитого носа моего противника хлынула кровь. Она текла по его лицу, заливала белую рубашку. Мы сразу примолкли. Кровь, которой все так жаждали, наконец пролилась, но никто не радовался, даже Мойше.

Кровь Сиднея возродила во мне Мишеньку. Страх перед Мойше, перед Чудиком на время отступил. Для меня кровопролитие было сродни смерти. Надо остановить кровь! Я прижал к носу Сиднея платок, но он тут же превратился в окровавленную тряпку. Я обнял Сиднея, и мои слезы смешались с его кровью.

— Я же не хотел этого! — твердил я. — Я теперь всегда буду твоим другом!

Сидней судорожно цеплялся за меня. Я ловил его взгляд, надеясь увидеть в нем прощение. Но в глазах Сиднея застыл ужас. Он был слишком напуган, чтобы простить.

Нас выручил боевой опыт Мойше.

— Нос разбил, велика важность… — Это было сказано с нескрываемым презрением и явно адресовалось мне: ведь Сидней не плакал. Мойше оттеснил меня в сторону, запрокинул голову Сиднею и промокнул ему нос своим грязным платком.

— Выше нос, Сид!

Сидней с готовностью повиновался. «Средство» Мойше сработало безотказно. Вскоре о пережитых нами страшных минутах напоминало лишь пятнышко запекшейся крови у Сиднея возле носа.

— Вот и прошло все, видишь?

И опять мир Мойше был прекрасен.

Минутное прозрение забылось, Крови больше не было. Мойше обнял Сиднея за плечи:

— Ты молодчага, Сид!.. Парень что надо!

Центром всеобщего внимания стал теперь Сидней. Он выдержал испытание кровью. А я, победитель, пролил непростительные слезы. После такого позора о признании и речи быть не могло. Даже новый кумир, еще недавно в страхе жавшийся ко мне, теперь меня презирал.

Что же до Мойше, то симпатии его уже были на стороне Сиднея — какой жестокий и неожиданный удар по моему самолюбию!

— Знаешь, Сид, — доверительно сообщил он, — сдается мне, ты можешь из Чудика кишки вытрясти!

И мои недавние приверженцы тут же горячо поддержали его. Неожиданная льстивая похвала совершенно преобразила Сиднея.

— Ясно, могу, Мойш, — с важным видом подтвердил он, — просто Чудик врасплох меня застал.

Мойше кивнул. В глазах его зажегся злобный огонек.

— А теперь ты должен расквасить ему нос — надо же вам поквитаться!

Мальчишки радостно загудели.

— Давай поквитайся с Чудиком, Сид! — подзуживали они.

Но до новой драки дело не дошло. Я был побежден силой более сокрушительной, чем физическая. Ребята смеялись и поддразнивали меня, но я ничего не слышал. Мне было страшно и больно. Плакать я не мог. Когда такое случается — не до слез.

Кем же мне быть? Остаться прежним Мишенькой я не смог, превратиться в Моу — тоже. Тогда — в Мойше? Я содрогнулся. Неужто придется уподобиться человеку, которого я ненавидел и боялся больше всех на свете? Почему так трудно быть добрым? Где в Америке эти герои маминых историй, победители с отзывчивым сердцем? Встретить бы того старика крестьянина, который посадил нас в поезд, — сильного и в то же время доброго. Нет, таких здесь не бывает. Здесь нужно быть либо сильным, либо добрым. Здесь правит Мойше. Я мечтал о мире, каким он представлялся маме: полном доброты и любви. Но почему, почему так трудно быть добрым?

— Неужели в Америке тоже? — горестно вопрошала мама.

— Да что ты знаешь об Америке? — презрительно отозвался отец. Он приехал сюда раньше нас на четыре года и уже понимал, что от этой удивительной, чудесной, юной, но жестокой страны можно ожидать чего угодно.

— Но убивать невиновных? Здесь, где есть свобода слова и избирательное право, где люди свободны? И здесь тоже?

Мое сердце разрывалось от жалости к двум оклеветанным незнакомцам с такими странными для американцев фамилиями: Сакко и Ванцетти. А как определить, что такое истинный американец? Задача не из легких! Кругом столько людей, которых истинными американцами никак не назовешь. Среди них немало пожилых людей; они долгие годы жили в Америке, трудились здесь не покладая рук, но Америка так и не стала для них домом. Да и не могла стать — вот что хуже всего. Сакко и Ванцетти — я это чувствовал — были из числа таких американцев. И мой отец — тоже.