Филип Рот - Театр Шаббата

Он добрался до Мадамаска-Фолс около часа ночи, совершенно измученный. И все-таки поехал к озеру, потом по Фокс-Ран-Кроссинг, мимо гостиницы, наверх, где на холме, в новом доме с видом на озеро, просторном и богатом, как и полагается дому на горе, жили Баличи. Дом был воплощением мечты Матижи — дом для большой семьи, дом-страна. Мечта уходила своими корнями в начальную школу, где им давали задание написать о своих родителях и честно, как положено пионеру, рассказать учителю о своем отношении к общественному строю. Матижа даже пригласил кузнеца из Югославии, мастера с далматского побережья, и тот шесть месяцев жил в пристройке к гостинице и работал в кузнице недалеко от Блэкуолла, ковал там перила для просторной веранды с видом на закат, который показывали по вечерам над западной частью озера, а также перила для широкой центральной лестницы, тянувшейся, извиваясь, к куполу потолка, и филигранные въездные ворота, — их можно было открывать, не выходя из дома, при помощи электроники. Железная люстра прибыла морем из Сплита. Брат Матижи, подрядчик, купил ее у цыган — торговцев всякой антикварной чепухой. Цепь, выкованная для люстры приезжим кузнецом, угрожающе свешивалась на два этажа с небесно-голубого купола в фойе, обе створки двойной двери красного дерева украшали витражи. В дверь можно было въехать на запряженной лошадью коляске по мраморному полу (Матижа специально ездил в Вермонт осматривать каменоломни). Шаббату показалось, — в тот день, когда Матижа повез Сильвию смотреть достопримечательности, а Дренка забавлялась с ним на кровати племянницы в ее лифе и широкой юбке, — что в этом доме нет двух комнат, которые находились бы на одном уровне. Чтобы попасть в комнату, надо было подняться или спуститься на три, четыре или пять отполированных, широких ступенек. И еще под лестницами стояли резные фигурки королей на пьедесталах. Бостонский торговец антиквариатом нашел их в Вене — семнадцать средневековых королей, которые, все вместе, обезглавили не меньше подданных, чем Матижа цыплят для своего знаменитого паприкаша с лапшой. В доме было шесть кроватей, все с латунным каркасом. Розовые мраморные джакузи могли бы вместить по шесть человек. В модернистской кухне с суперсовременным островком для готовки в самом центре можно было усадить шестнадцать человек. Никто, однако, не пользовался джакузи и не сидел в гостиной. Баличи спали на кровати, на которой можно было заполучить клаустрофобию, а готовую еду поздно вечером приносили из гостиницы и ели перед телевизором, установленным на четырех пустых коробках из-под яиц в убогой комнатке, похожей на комнаты в рабочих кварталах времен Тито.

Матижа боялся, как бы его благосостояние не вызвало зависти у постояльцев или у кого-нибудь из штата гостиницы, поэтому дом нарочно построили за треугольным участком, засаженным елями, старыми, как все хвойные в Новой Англии. Ели, избежавшие карающего топора колонизаторов, стояли строем, торжественно устремив верхушки в небеса, и напоминали гордые мачты какой-нибудь шхуны. А крыша дома стоимостью в миллион долларов, плода прихотливой иммигрантской фантазии Матижи, казалось, тянется во все стороны, но только не вверх. Странно. Скромный, умеренный, бережливый иностранец, живущий не только плодами своего тяжелого труда, но и выбросами субсидий в восьмидесятых, возводит себе дворец, дом — полную чашу, величавый, как он это понимает, символ своего личного триумфа над товарищем Тито, а необузданный любовник его жены, этот коренной американец, этот благополучный боров, живет в четырехкомнатной коробке без фундамента, построенной в 1920-х. Это довольно приятный домик, но лишь благодаря изобретательности Розеанны с ее кисточкой, швейной машинкой, молотком и гвоздями он больше не похож на тот сырой ужасный сарай, каким был в середине шестидесятых, когда Розеанне пришла блестящая идея одомашнить Шаббата. Дом и очаг. Леса, ручьи, снег зимой, вешние воды. Весна в Новой Англии — одно из самых действенных восстанавливающих силы средств, известных человечеству. Розеанна построила свою мечту на природе холмистого севера и на ребенке. Семья. Мать, отец, лыжи для зимних прогулок и дети, ватага здоровых, веселых, горластых детей, которые носятся повсюду, и возможно, просто благодаря здешнему чистому воздуху и мудрости самой жизни не вырастут такими, как их ушибленные дурным воспитанием, неправильно сформировавшиеся родители. Одомашнивание по-деревенски, древняя мечта горожанина о сельской жизни, лозунг «Живи свободным или умри» на автомобилях «вольво», — играя по этим простым правилам, она надеялась не только прогнать наконец призрак своего отца, но и заставить Шаббата освободиться от призрака Никки. Не удивительно, что Розеанна, пребывая в такой эйфории, не смогла удержаться на плаву.

Окна у Баличей были темные, во всяком случае, Шаббат не видел света сквозь стену елей. Он дважды посигналил, подождал, бибикнул еще два раза, потом еще раз, и приготовился пять минут ждать, прежде чем уехать.

Дренка спала чутко. Она спала чутко с тех пор, как стала матерью. Малейший шум, самый крошечный писк недовольства из комнаты Мэтью — и она вскакивала с постели, бежала к нему и брала его на руки. Когда Мэтью был совсем маленьким, она ложилась прямо на полу у его колыбели, боясь, что он вдруг перестанет дышать. И даже когда ему было уже четыре-пять лет, иногда по ночам ее внезапно охватывал страх за его здоровье и безопасность, и опять она всю ночь проводила в его комнате. Она растила ребенка так же, как делала все остальное, — лбом стены прошибала. Стоило ввести ее в искушение, дать ей познать материнство, познакомить с новым программным обеспечением, — и она раскрывалась вся, вкладывала в это всю свою бешеную энергию, и ничто не могло ее удержать. В полной своей боевой мощи эта женщина была непобедима. Ни к чему, что бы от нее ни потребовалось, она не испытывала отвращения. Страх — да, и сильный; но отвращение — никогда. Какой находкой стала для него эта ни к чему не равнодушная славянка, для которой все ее существование было одним большим экспериментом; и ведь он нашел этот эротический маяк своей жизни не где-нибудь на рю Сен-Дени недалеко от площади Шатле, а в Мадамаска-Фолс, столице осторожности, где самой сильной встряской считается переход на зимнее и летнее время дважды в год.

Он подъехал поближе к дому и услышал, как дышат лошади Баличей в загоне. Две из них выглядывали из-за забора. Он откупорил бутылку «Столичной». Ему случалось иногда пить водку с тех пор, как он ушел в море, но никогда он не пил столько, сколько пила Розеанна. Эта умеренность, да еще обрезание — вот и все, что он мог предъявить в доказательство того, что он еврей. Что ж, возможно, это к лучшему. Он сделал пару глотков, и тут она появилась, в ночной рубашке и шали на плечах. Он протянул руки, она нагнулась, и… вот они! Двести шестьдесят миль по холмам — но ради грудей Дренки стоило.