Аарон Аппельфельд - Катерина

И все же наши прогулки перестали быть такими спокойными, как прежде. Город гудит, как улей, крестьяне и торговцы кричат, угрожают, ругают друг друга страшными словами. От всего этого скверно на душе. Если бы не старые евреи, стоящие в этот час на пороге своих неказистых лавок, если бы не эти тощие создания, неизменно вызывающие мое удивление, я бы заперлась в своей комнате. Я встречаюсь взглядом со взглядами стариков и порой забываю, что город кишит злодеями.

Бывает, пристает ко мне какой-нибудь мужчина, и я ускользаю от него в шинок. Там я часто встречаю старых знакомых. Немало мужчин, желавших получить мое тело, встретила я в своей жизни, и я частенько давала им то, чего они требовали. Теперь мое тело — защита Биньямину, и я никому не позволю приблизиться ко мне.

— Как поживаешь, Катерина? — окликает меня кто-то из прежних знакомых.

И они постарели. Водка опустошила их лица, кожа на руках пожелтела. И все же они спрашивают:

— Где тебя можно найти, Катерина?

— Я вернулась домой.

— Что случилось? Несчастье?

— Человек должен вернуться домой, ведь правда? — отвечаю я им, словно мы — односельчане.

Мои объяснения принимаются, и они оставляют меня в покое.

Но тот бандюга, тот грязный тип, мой односельчанин, не забыл обо мне и день за днем выслеживал меня. Я чувствовала, что он где-то рядом, в засаде, но поскольку он не попадался мне на глаза, я стала думать, что это всего лишь мои страхи. В последние дни я избегала ходить боковыми улицами, побывав в центре города, мы спешили поскорее вернуться домой. Я ощущала, что эта гиена подстерегает меня. Дома я тоже не находила покоя, каждый шорох приводил меня в ужас, и все же я решила не задвигать засов на дверях. «Нельзя бояться, — твердила я про себя. — Если я буду бояться, начнет бояться и Биньямин».

Накануне праздника Песах я была так счастлива, что в порыве радости подкинула Биньямина в воздух. Биньямин засмеялся, и смех его рассыпался по улице. Затем я купила ему мороженое. Он попросил еще порцию. Я купила и назвала его «мой обжора». Он смеялся. Несколько крестьян, стоявших у дороги, тоже рассмеялись, но никто ко мне не приставал. Все были заняты последними приготовлениями к празднику, и я, в спешке позабыв про осторожность, свернула в переулок, сокращающий путь домой. Но едва я углубилась в переулок, возник, словно из-под земли, громила и загородил мне дорогу. Я знала, что это конец, и все же закричала:

— Не трогай меня!

Это был тот самый бандюга, тот самый мерзавец, тот самый Кирилл, что приставал ко мне несколько дней назад. Только теперь в глазах его была решимость. Он был выпивши, но не пьян.

— Брось своего ублюдка и ступай со мной, — он схватил меня за руку.

— Я тебя не боюсь, можешь зарезать меня!

— Я сказал то, что сказал. Дважды повторять не буду.

— Я боюсь только Бога.

— Брось своего ублюдка, — сказал он и оскалился.

«Убийца!» — хотела крикнуть я, но прежде, чем прозвучал мой голос, он вырвал Биньямина у меня из рук и с силой ударил им о стену. Я видела — о Господь небесный! — божественную головку моего сына — драгоценнейший из сосудов — расколотой надвое, и брызги крови, словно сгустки тьмы. На миг я застыла, но в следующую секунду стремительно выхватила из кармана нож, бросилась на убийцу, схватила его за шею и резала, резала…

Я чувствовала, как нож вонзается в плоть, как кровь заливает мои руки. Бандит трепыхался, сучил ногами, но я не останавливалась. Я резала его на куски, как режут скотину в мясной лавке

До сих пор — половина моей жизни. Отсюда и далее — цвет моей жизни кроваво-красный. И я была убита в тот вечер. То, что от меня осталось, — лишь пень, что остается от срубленного дерева.

Два мужика волокли меня вдоль улицы, как волокут длинный мешок. «Убийца! Убийца!» — слышала я голоса, которые соскальзывали с меня, словно льдинки. А потом я ничего не слышала, только эхо каких-то оглушающих взрывов. Пока они волокли меня, тело мое становилось невесомым, и боль застыла во мне.

Долго они меня тащили, я была уверена, что пришел мой конец, но страха не испытывала. Облегчение, подобное тому, что чувствуешь после шести-семи стопок водки, обволокло меня. «Если такова смерть, то не так уж это и страшно», — сказала я себе. А потом мужики, что волокли меня, устали и бросили меня на землю, но не перестали кричать: «Убийца! Убийца!» Со всех сторон налетели люди. Среди этой суматохи я вспомнила братьев Славе, которые кричали точно так же, притащив на сельскую площадь тушу убитого ими волка, задравшего их младшего брата.

— Кого она убила? — спросил чей-то молодой голос.

— Убила! Разрезала его на куски!

— Куда вы ее ведете?

— В участок.

Вопросы и ответы звучали так, словно были просеяны сквозь мелкое сито. Я открыла глаза и увидела толпу людей, окружившую меня черным кольцом. Мужики, что волокли меня, возвышались надо мной, тяжело дыша. Я знала, что если они позволят, толпа затопчет меня.

Передышка была короткой. Теперь они волокли меня с удвоенной силой, словно собирались оторвать мне руки. А мне чудилось, будто порыв бури подхватил мое избитое тело и несет его, — казалось, мужики опасались, что я умру еще до того, как будет точно установлено, что в руках у них — чудовище. Полицейский участок оказался совсем рядом. «Убийца!» — сказали они и отпустили меня.

— Кого она убила?

— Она его на куски разрезала. Все лежит там, на улице.

Очевидно, я потеряла сознание или погрузилась в сон. Когда я очнулась, то ощутила затвердевшую кровь на своих руках. Во мне не было никаких воспоминаний, я была пуста, как ведро из которого выплеснуто все содержимое.

— Она не говорит, — услышала я чей-то голос.

— Ты ее бил?

— Бил…

Никакой боли я не ощущала, мысль о том, что они били меня, а я не чувствовала ударов, вернула меня к действительности. В освещенной соседней комнате раздавались громкие голоса, но до меня они доносились, словно издалека…

Ночь я провела без сна, прижавшись к стене. Покрытая плесенью стена была холодной, и я чувствовала, как холод проникает в каждую клеточку моего тела. Пальто мое было порвано, но подкладка не пострадала. Я вытянула ноги и впервые заметила, что колено распухло. Опухоль была большой, но не болезненной. «Значит, — сказала я себе, — это очень опасная опухоль». В соседней комнате голоса не смолкали. Поначалу казалось, что говорят они обо мне, но вскоре я поняла, что речь идет о какой-то давно взятой ссуде. Один из голосов жаловался, что выплата по этой ссуде разоряет его, и если бы не она — был бы он вполне свободным человеком.

Воспоминания словно опустились на самое дно моей души, но все движения и шорохи вокруг себя я улавливала ясно, даже с какой-то преувеличенной отчетливостью. А еще обратила я внимание, что решетки моей камеры сделаны из толстых, редко расставленных прутьев.