Аарон Аппельфельд - Катерина

Я с трудом двинулась вперед. Ночь надо мной становилась все светлее. Меня мучила жажда. Голодные тюремные годы убили во мне чувство голода, но ощущение жажды — оно вечно. Я напилась воды из озера и впервые увидела свое лицо: не Катерину лугов и полей, и не Катерину железнодорожных вокзалов, и не ту Катерину, что служила у евреев. Немного волос осталось у Катерины, лицо ее — худое и старое.

На некотором расстоянии, на склоне мирно курился дымок над домами. Я знала, что все собрались за столом, и хозяйка подает свиную грудинку, картошку и капусту. В длинные летние вечера трудно уснуть, даже грудные младенцы в люльках не спят и ловят переливы ночного света. На миг позабыла я о грузе прожитых лет и окунулась в те, памятные мне с детства, мгновения покоя и добра.

Но это продолжалось недолго. Запах чего-то горящего коснулся моих ноздрей. Сначала мне показалось, что поднимается он от оврагов, где днем паслись коровы. Запах этот не был тяжелым, удушливым, он почему-то напомнил мне те гулянки на траве, что устраивали летом в рощах Мария и ее приятели. Парни, бывало, крали птицу в селе, забивали ее и жарили на угольях. Было мне тогда около двенадцати, и вид битой птицы, распростертой на горячих углях, очень пугал меня. Мария сердилась и нагоняла на меня еще большего страху:

— Ты не должна бояться! Если ты так пугаешься мертвой птицы, то кто спасет тебя от рук убийцы?

Уже в те годы вела себя Мария так смело и дерзко, будто была она не юной девушкой, а диким лесным созданием.

Страх, который испытывала я в те мгновения, словно вернулся ко мне, и я заставила себя двинуться вперед. Ноги мои отяжелели, но я шла, не спотыкаясь. Ночной свет стал более приглушенным, однако все вокруг было ясно видно. Дуга стелились по склонам холмов, погруженных в голубизну.

Я чувствовала что-то необычное, но что — понять не могла.

Голова моя словно стала пустой, и с каждым шагом это ощущение пустоты все усиливалось. А еще я почувствовала сильное желание выпить. Долгие годы я не прикасалась к рюмке. То, что пили женщины в нашей тюрьме, было хуже помоев. Я вспомнила, что в свое время я пообещала Биньямину не пить, но сейчас я знала, что не сдержу своего обещания. Если вдруг появится крестьянин и протянет мне стакан — я вырву его из рук.

Так стояла я, вся во власти нахлынувшего желания, и тут распахнулись небеса, и горний свет залил голубые луга ослепительным сиянием. Я подняла голову и пала на колени.

— Катерина! — услышала я голос.

— Я — раба твоя, Господи, — ответила я тотчас.

— Сними обувь с ног твоих, ибо свято место, на котором ты стоишь. [4] Исход: 3:5

Я сняла обувь, распростерлась на земле и закрыла глаза. Долгое время пролежала я, погруженная в себя, однако голос не прозвучал вновь, не заговорил со мной.

Когда я, наконец, подняла голову, я увидела, что неподалеку от меня стоят какие-то заброшенные развалины, вернее, две стены рухнувшего дома. Пустые оконные проемы заливал свет.

— Что мне делать, Господи Боже мой? — произнесла я, сама не зная, о чем я говорю.

Небо не открылось вновь, но свет оставался ослепительным и вслушивалась я изо всех сил. Приблизившись к развалинам, я увидела, что глаза не обманули меня: когда-то это был еврейский дом. На дверном косяке еще были видны следы мезузы — особого футляра, который прибивается справа при входе в дом: в него вкладывается кусочек пергамента с написанной на нем молитвой. Все в доме — каждая полочка, каждый крючок, каждый гвоздь — были вырваны с корнем, а то, чего не доделали руки человеческие, довершили ветры.

— Да возобновится жизнь в этом священном месте, — сказала я, переступив порог. Свет внутри был еще резче, чем снаружи. Я простерла руки, чтобы воззвать к Господу, Владыке небесному, но тут я увидела, что жуткая сыпь на руках исчезла и руки мои стали такими, как прежде: четыре коротких пальца и один большой — утолщенный.

В этом открытом поле нет секретов. Крестьянка, что повстречалась мне на пути, рассказала обо мне, и слух этот полетел, словно на крыльях птицы. Теперь крестьяне, стоя на склоне, показывают на меня: «Вот она, вот это чудовище!» Очень мне хочется выломать какую-нибудь хворостину, подняться к ним и стукнуть как следует. Дрожь пробегает по рукам моим, и я чувствую, что есть в них сила, но, увы, ноги не те — тяжелые, распухшие. Тем не менее я не могу смолчать и во весь голос кричу им: «Мерзавцы! Вы священнослужителей зарезали, осквернили жертвенник их, и отныне нет здесь Бога!»

Еще той ночью я застелила соломой пол в развалинах, что остались от еврейского дома и, о чудо, маленькая охапка соломы преобразила эти руины. Теперь я часами сижу и читаю «Псалтырь». Чтение псалмов опьяняет меня, обостряет все мои чувства, и вскоре я ничего не вижу, кроме таинственной игры света.

Тем временем кончилось лето. Поля почернели, низкие облака стелились над полями. И я вдруг увидела евреев осени. Евреи осени были совсем особенными — одинокие, с длинными чемоданами в руках, шли они своей дорогой. Большинство из них были людьми высокого роста. Их можно было увидеть примостившимися под деревом или у колодца, а иногда — на деревенской околице. Они сидели и пристально вглядывались во все вокруг. Дети почему-то боялись их, а взрослые прогоняли, как прогоняют чужую лошадь.

Большую часть дня я провозку в разрушенном доме. Порою мне кажется, что вернулись мои далекие годы, и я слышу голос матери: «Где ты? Почему не гонишь коров на пастбище? Время позднее». Иногда я ничего не слышу, а только вижу: мать моя в коровнике, а отец у изгороди, присосался к бутылке, и холодная развратная улыбка блуждает по его лицу. А неподалеку от него — два его незаконных сына, какими я их однажды увидела: они теснятся на узкой телеге, два узника, возвращающиеся в тюрьму после тяжелого рабочего дня.

Осень становилась все ясней и прозрачней. Я постигла, что в мире больше нет евреев, и только во мне нашли они кратковременное убежище. Мысль эта наполнила меня внезапным страхом. Я вышла. По проселку, проходящему чуть выше, ехала телега, груженная сеном. Стоило крестьянам заметить меня, как замахали они руками и заорали:

— Вон она, вон чудовище!

Я вновь ощутила силу в руках и подняла голос:

— Злодеи! Подлецы! Среди вас жили древние священнослужители, хранители веры, красящие своими праздниками эти небеса. Среди вас жили торговцы, носившие в чемоданах своих благовония. Эти страдающие потомки Иисуса ходили среди нас, напоминая каждому, что есть истинная жизнь. Мы ненавидели их, и не было границ нашей ненависти. Пользуясь любой возможностью, мы постоянно обворовывали их. Мы жалили их. Мы избивали их. О, как мы любили бить их! А зимой мы охотились на них. И так — из века в век. Не было предела нашей ненависти. А теперь мы убили их. Извели под корень. Но знайте — нет в деревне человека, который мог бы сказать: «Не мои руки пролили эту кровь».