Мухаммед Диб - Пляска смерти

Может, ты хочешь уйти домой? Или пойдем дальше? А то давай сядем? Ну конечно. Но я еще тебе не все рассказала, еще не дошла до самого главного… Утро становилось все светлее и светлее, словно сбрасывало одну за другой завесы ночи. Как красавица, понемножку задирающая все выше и выше свою юбку, обнажая вначале ножки, потом бедра… Словно белизной тела засверкали горы, и повсюду разлился молочный свет. Все было неподвижно. Прошло какое-то время, мне оно показалось вечностью, я будто возвращалась из путешествия на край света. Все чудилось, что вот-вот что-то произойдет. Что-то тревожное пульсировало в сердце, в воздухе, в самих скалах…

А потом будто послышался чей-то крик… Повторился еще раз, и еще через какое-то время. Так кричит птица. Но может быть, это смерть приближается ко мне? — спрашиваю я себя. Мы ведь всегда делаем вид, что забываем о ней, но она-то нас не забывает, никогда… Снова воцарилась тишина, казалось, будто стало еще тише — так тихо, будто сам господь бог решил взглянуть на меня сквозь эту голубизну. Я тоже смотрю, не отрывая глаз, на небо, лежа на спине. Потом перевожу взгляд на скалы, покрытые колючками. Там, у их подножия, в нескольких шагах от меня, неподвижно застыли тела Немиша и Басела. Они почти слились со скалой. Я что-то себе говорю, чем-то себя утешаю, чтобы поддержать себя, чтобы преодолеть страх, от которого немеют ноги, чтобы успокоиться немного. Подумать только, что может случиться в такой вот тишине! А свет все разливается вокруг. Это единственное, что движется в этих мертвых камнях. Освещает и мертвых Басела и Немиша, и нас со Слимом тоже, но живых. Спящего Слима. Неподвижного. Замершего, словно на якоре, который он бросил в этих горах. Он тоже кажется мне мертвым.

Вдруг что-то громко хлопнуло невдалеке, так что воздух содрогнулся от толчка. Сердце мое застучало так сильно, что отдавалось в зубах. И в эту самую минуту Слим зашевелился. И все снова стихло. Ни звука, ни хлопков, ни криков вдали. Он поднимает голову. Потом садится на землю. Оглядывается по сторонам. Я локтем валю его на землю. Он начинает ругаться. Я зажимаю ему ладонью рот и сама замираю, прижавшись к камням. Шепчу ему:

«Да лежи ты спокойно, идиот! Ты можешь выдать нас!..»

«А что случилось? Что происходит?»

«Тише! Потише, бога ради».

«Да что происходит? Я ничего и никого не вижу… А где они?»

«Кто?» — спрашиваю.

«Остальные: Немиш и Басел».

«Вон там, взгляни».

Он слегка приподнимается.

«А! — говорит, увидев их лежащими на земле. И снова садится. — Они оставили нас? — говорит. — Ну что ж… счастливого пути».

Я тоже сажусь. И тоже смотрю на них. Мы молчим. Потом говорю:

«Они хотели попытать удачи…»

Слим пристально смотрит на меня тусклым взглядом из-под лихорадочно воспаленных век.

«…И вот результат. Им повезло».

Потом я отдалась ему. Он хотел этого еще ночью, но тогда ему не удалось. Это было нелегко после всего, что случилось, но знаешь, такие вещи происходят ведь сами по себе, и никогда — насильно. Прости, что я тебе рассказываю подобное, но ты не можешь ни в чем меня упрекнуть. Когда ты, еще живой, зайдешь так далеко, на самый край смерти, то тебя никто и ни в чем уже упрекнуть не посмеет! Да, черт побери! Прямо после налета, после всей этой стрельбы, которая стоила жизни Немишу и Баселу… Именно тогда, когда передо мной находился тот самый человек, которого я хотела уничтожить, — Слим… А что бы ты сделал, друг Родван?

И снова застекленная дверь в этом доме приоткрывается и лицемерно дребезжит, захлопываясь, впустив еще одного человека, но не выпустив пока никого. И одинокий ребенок сидит в это февральское утро прямо на тротуаре, устремив взор на эту дверь. «Один шаг, ну всего один только шаг мне еще надо сделать», — думает он, во всяком случае, у него такой вид. Да не все ли равно, о чем он думает, ведь Родван, который мгновенно перевоплотился в этого ребенка (хотя и пришло к нему воспоминание о своей прошлой жизни в самый последний момент, словно спасение, избавившее его от падения в ту самую бездну), уже знал наперед, что произойдет дальше.

Дверь открывается. Это он сам ее толкает. И сразу на него обрушиваются громкий шум голосов и тяжелое облако табачного дыма. Но он входит. Ноги его словно увязли в смоле, и он с трудом, в страшном напряжении, переступает ими. Смола будто залепила ему и рот, и глаза — смотреть тяжело, тяжело дышать. Какие-то мерзкие силуэты, скривившиеся над низенькими столиками, застывшие в пьяных позах, налакавшись, наверное, какой-то тухлятины, постепенно приходят в движение, выползают из черной духоты, и вместе с ними, поддавшись заразе всеобщей суеты, начинают шевелиться и те, кто еще держится на ногах. Мальчик пытается разглядеть их лица, глаза. Но повсюду только какой-то гул, покрытый густым смрадом табачного дыма, который окутывает, обволакивает людей, повисает в самых отдаленных углах… Не различить ничего — кажется, что ни у кого нет ни носа, ни лба, ни глаз. Но Гормат, где же он? Не среди них, конечно.

В круге света, отбрасываемом софитом, темный силуэт движется ему навстречу, покачиваясь из стороны в сторону то на одной, то на другой ноге и застегивая на ходу ширинку. Но как только мальчик хочет увернуться от этой надвигающейся на него тени, преданные ей рабы начинают вертеться вокруг, толкаться, путаться под ногами и бросают его прямо на идущего. Тот отпихивает его локтем, кидая на одного из своих пресмыкающихся, который смотрит, не мигая, на ребенка, и хромает дальше, лавируя между столами, ударяясь об них, об стулья, об людей. Мальчика затошнило. Дурнота усиливается от вони и грязи на полу, забросанном окурками, загаженном нечистотами, от тлетворного запаха паров наркотиков, клубами заливающих воздух. Пьяницы угрюмо смотрят на него. А он уже скользит между столов, растворяется в гуле голосов, в толкучке. «Мне повезло…» — только и успел подумать он, как остановился внезапно с перехваченным дыханием. На столе, покрытом красным сукном с залоснившимися краями, лежали, открытые и закрытые, в строгом порядке, определенном рукой судьбы, игральные карты. Кто-то мерно ударял по столу ребром одной из карт, что-то говоря хриплым знакомым голосом. Никто не играл. К горлу подступило какое-то странное ощущение жжения. Он с трудом поднимает голову. Старается выдержать взгляды, устремленные на него.

Гормат смотрит, едва приподняв веки, и глаза его полны какого-то загадочного сожаления, а губы произносят что-то такое, после чего, кажется, отнимутся руки и ноги и изменит речь, даже если стоишь от него на расстоянии около трех метров. Ребенок глядит на него, ничего не улавливая из его разглагольствований. Потом внимательно разглядывает всех сидящих за столом. Наверное, все эти типы, хоть и выглядели они зловеще, собрались здесь, чтобы играть в карты. Однако странно все-таки, что эти люди — игроки… Какой-то рябой хватает вдруг мальчика под руку, тащит к столу, и тогда, прервав свою тираду, Гормат принимается сверлить его глазами. Мальчик высвобождает руку, близко подходит к смотрящему — так, чтобы свет падал прямо на него. Сам он, однако, не глядит тому в глаза, а сосредоточивается на его жилете и складках, лесенкой уложенных на широком поясе над брюками. Голос Гормата снова начинает звучать, будто и не прерывался или будто появление Родвана воспринималось как нечто совершенно обычное, и даже давно ожидаемое, с утра или еще с вечера, этим достопочтенным обществом.