Александр Галкин - Семейные сны

- Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя,

То как зверь она завоет,

То заплачет как дитя...

Давай теперь споем! Какую ты хочешь? Может, про шахтера, который бастует? А?

- Дядю!

- Давай.

Там, на шахте угольной, паренька приметили:

Руку дружбы подали, повели с собой,

Девушки пригожие тихой песней встретили -

И в забой направился парень молодой.

- Ма-а-дой!.. Голий! Голий!

- Про голого спеть? А какая это про голого? А, понял!

Стою один среди равнины голый,

А журавлей относит ветер вдаль.

Я полон дум о юности веселой,

Но ничего в прошедшем мне не жаль... *18

- Не буду!

- Что, надоело? Не будем больше петь?

- Нет!

Примчалась жена с клизмой за спиной, выдернула клеенку из кроватки, расстелила на диване.

- Надо маму позвать: мы одни с ним не справимся!

- Позови.

- Ма-ма... ма-ма... Поди сюда, пожалуйста...Помоги нам... Ну-у... На правый бок его... Быстро! Колени к животу! Держи! Мама, а ты его - за руки! Крепко... крепко держи!

Акакий заголосил, отчаянными рывками пытался разогнуть ноги и вырваться. Жена тем временем засунула ему наконечник громадной груши и под душераздирающие крики медленно выжимала содержимое - каплю за каплей.

- Я закончу - не отпускайте его... Минут пять нужно подержать его в таком положении: ноги прижаты к животу... Должно всосаться, - приказывала жена.

- У меня уже сил не хватает... его держать... - жалобно протянула мать.

- Ничего, - отрезала жена, - подержишь!

Обманом мы посадили его на горшок, обложили машинками, дали сосать конфетку, засунули в руку книжку про самолеты. Он сосредоточенно листал ее. Но вот напрягся, покраснел, закряхтел. (Я вместе с ним тоже напрягал мышцы живота, как будто этим мог помочь ему.) Раздалась стрельба короткими очередями... Запах в комнате заметно изменился. Акакий еще более налился краской - победа! Кажется, пошло...

Я открыл окно. Он сидел на горшке и уже с наслаждением, явно повеселев, листал книгу, тыкал туда пальцем и пояснял: "Гагаин (Гагарин)! Малет (Самолет)! Ваталет (Вертолет)"

- Молодец! Покакал! - Жена радостно потрепала Акакия по затылку. - И Мишка покакал, и гуленьки! Умница!

Она сняла плюшевого медведя с бабкиного горшка, а затем приподняла с горшка "гуленьки". Он посмотрел себе за спину и закричал маме: "Понюхай!" Жена взяла горшок, сунула туда нос, сказала: "Хорошо пахнет". -- "Ха-а-со!" - удовлетворенно пробормотал Акакий и улегся наконец в постель. Жена пощупала комочки в горшке, озабоченно проговорила: "Первая порция крутая... Завтра еще раз клизму сделаем!"

Акакий выбросил пятку из-под одеяла, и его страшно насмешило, что она, наполовину голая, торчит из рваного ползунка. Он начал хохотать и чесать себе пятку.*19

- Накой пятку делялем! (Накрой пятку одеялом!)

Я накрывал, он опять высовывал ее наружу и хохотал взахлеб.

- Накой! Во тета нога... Во тету накой...

Жена, погладив Акакия по головке, зашептала:

- Гуленьки, спи-засыпай! Тебе приснится и папа, и мама... Хорошие сны увидишь...

Она запела:

-- Котя, котенька-коток,

Котя, серенький хвосток,

Приди, котик, ночевать,

Мою детоньку качать,

Прибаюкивать...

- Котя! Ко-тя! - Он успокоился и начал засыпать.

Этот бесконечный день, слава Богу, подходил к концу. Я выбрался в коридор: там мать перед сном опрыскивала прихожую, пропитавшуюся крепким кошачьим запахом, освежителем для унитаза "Тайга" "с приятным ароматом хвойных трав".

15.

Знаменитый парадокс Оскара Уайльда "Чтобы избавиться от соблазна, нужно поддаться ему" *20 безусловно верен во всех случаях, кроме одного: когда соблазн, постепенно теряя свою притягательность, превращается в долг. По неписаному закону семейного общежития, передающемуся, как правило, изустно (правда, бывает, он находит пристанище и во всякого рода "Энциклопедиях молодой женщины"), следует трижды в неделю исполнять свои супружеские обязанности. Сегодняшний день я еще с утра скрепя сердце наметил как третий день на неделе и намеревался во что бы то ни стало свершить задуманное.

Хорошо было Льву Толстому! Он ни разу не задавался вопросом: а с какой стати мужчина непременно и беспрерывно должен быть одержим похотью. Похоть он считал источником страстей, а значит, причиной насилия и зла. Воздержание - вот универсальная панацея и рецепт спасения человечества. Скорее всего, Толстой обладал недюжинной потенцией, ибо ни о чем другом серьезно не думал. Все его боренья с Богом проходили на сексуальной почве. Обыкновенный человек, в противоположность Толстому, к несчастью, вынужден от случая к случаю тонизировать свои влечения.

Жена бегала по комнате и в полутьме искала ночную рубашку. Полы ее короткого халатика распахивались и обнажали кусочки тела. Я вспомнил, что читал в каком-то американском сексуальном руководстве о том, как лучше возбудить мужа. Жена слоняется по комнате в одном белье, делая вид занятости. Тем временем у нее как бы невзначай то расстегивается бюстгальтер, то внезапно падают трусики (она на ходу их поправляет)... Это фантазия меня отчасти возбудила. Вообще, самые сильные чувства мужчина испытывает большей частью наедине с собой, когда воображает любовную связь, а не действует непосредственно. Да и что такое женщина сама по себе - без мужской фантазии? Держатель половых органов? Вместилище плоти? Что есть воспетые поэтами женские губы, алчущие поцелуев, в точном физиологическом смысле? Только "кровавое мясо", *21 по меткому выражению Сеченова!

Я похлопал жену по ягодицам и схватил губами мочку ее уха. Она задержалась на мгновение, сказала: "Сейчас" - вытащила из-под дивана ночную рубашку - и вышла.

Определенно Кашпировский, несмотря на все свое косноязычие, внушил мне повышенную сексуальность - не к добру! Наверняка в эту минуту вся страна, весь мир под покровом ночи занимается "этим вот", следуя установке всемогущего целителя: скрипят кровати, раздаются стоны и крики, потеют мужчины и женщины, вздрагивают во сне дети - словом, планетарная картина всеобщей любви, развернутая в пространстве и времени.

Я разложил диван, постелил постель, достал из 13 тома собрания сочинений Ленина ("Материализм и эмпириокритицизм") средство индивидуальной защиты и стал ожидать жену во всеоружии.

17.

За окном постукивали вагонные колеса. "Ди-ни-ди-ни-ди-ни-ди... - торопливо позвякивали часы. - Дини-дон-дон-дон... Дини-дон-дон-дон..." - как будто злорадный парикмахер кляцал ножницами над ухом, перед тем как приступить к безжалостной стрижке. Я подстроился под ритм часов и на паузе попал в такт.

Родительский диван в разобранном состоянии был с горбом посередине, так что спящий на нем автоматически переваливался вправо или влево. Вместе с тем между частями дивана разверзлась весьма ощутимая яма, в нее-то время от времени попадала моя нога, и между делом я, судорожно взбрыкивая, вырывал ее оттуда.