Александр Галкин - Болваны

- Весело вы там живете... в ваших "Мытищах"... - посмеялся Птицын.

- Со стороны это, конечно, смешно...

- Ну и что дальше? Кончилось общей потасовкой?

- Я боднул Леву головой - и на улицу... Побежал к станции... Ксюша рассказывала: родственники перепугались, подумали: под поезд бросаться...

- Ты бы повторил подвиг Анны Карениной...

- Папа схватил мой тулуп... За ним тетя Роза... Лева, Вероника, Ксюша... Все выбежали меня искать...

- А тетя Теза?

- Да, ты прав... - улыбнулся Кукес. - Тетя Теза - девяностодвухлетняя - осталась...

- Душой она была с ними! Нашли тебя?

- Я сам возвратился через полчаса... Очень холодно было...

- Не простудился? - участливо поинтересовался Птицын.

- Как видишь... - Кукес наклонился, с болезненной гримасой потер колено. - Нога болит... В одиннадцатом часу вечера поехали с Ксюшей на Перловскую... в травмпункт. Подозрение на перелом... Сегодня будет результат. Мне тоже наложили повязку... за компанию... Я привез Ксюшу на "Сокол" часа в два ночи... Мама психует. Ксюша ей наврала, будто упала... Я на частнике поехал к брату Левы ночевать... На Патриаршие пруды... А ты говоришь: добрый! - Кукес с размаху швырнул окурок за решетку сада Мандельштама.

- Так ты теперь решил жениться на Ксюше, чтобы загладить свою вину? - спросил Птицын.

- Не знаю... Может, ты и прав... И я даже в этом - подлец.

- По-моему, ты все преувеличиваешь... -- утешил его Птицын. -- А главное: теряешь чувство юмора. Ведь ты Ксюшу не придушил? Нет! Она осталась жива. Будем надеяться, что у нее не перелом, а ушиб... А если даже перелом, то он заживет за две недели... Я сам ломал палец, и знаю по опыту. Твоя сестра копчик не сломала?

- Нет! - ответил Кукес, скривив губы в усмешке.

- Ты на рельсы не лег?

- Нет!

- Вот видишь, сколько плюсов во всей этой истории. Наконец, ты доказал Ксюше, что любишь ее по-настоящему: ревнует - значит любит. Ей, наоборот, надо тобой гордиться! Кто в наше время может еще похвастаться такой бешеной страстью?!

5.

Птицын и Кукес подошли к институту. Бывают странные дни, когда привычные предметы кажутся новыми и назойливо лезут в глаза, как будто увидеть их важнее, чем открыть Америку. Птицын увидел крупным планом морг, слева примыкавший к институту. Он отчаливал в вечность, этот громоздкий пароход? Утлая посудина состояла из трех переходящих друг в друга палуб: за 2-м моргом - пединститут, бывшие бестужевские курсы для благородных девиц с пузатым маяком-куполом и фасадом-кормой, сплошь утыканной двумя десятками жутких одинаковых рож вместо иллюминаторов, которые изображали, кажется, чёрта - с остроугольной бородой, рогами, закрученными в спираль, крючковатым носом и вывернутыми наружу губами, скривившимися в демонической улыбке (а может быть, это были бараны?); третья палуба - здание военного архива, носовой частью рассекавшего Хользунов переулок. Институт, армия, морг - вот и вся человеческая жизнь!

У входа в институт, под козырьком, в промежутке между колоннадой и мусорным ящиком, курили девицы. Птицын издалека разглядел Верстовскую. Она, несмотря на холод, стояла без шапки, в дубленке нараспашку. Смеялась. Птицын вспомнил ее ровные остренькие зубы. Ей не было до него никакого дела: она смеялась!

Каждый раз у Птицына резко портилось настроение, как только он приближался к стенам института. Поводом для раздражения служила любая мелочь. Пестро разряженные девицы в дубленках и шубах обвязали вокруг бедер цветастые платки. "Что за дурацкая мода! - думал Птицын. - Как по команде нацепили, словно цыганки (Слава Богу, хоть Верстовская удержалась.)".

"Как можно, - раззадоривал себя Птицын, - мазать губы свекольной помадой?! Это еще хуже, чем зеленый маникюр! У них с душой что-то неладно... Вот они курят, ржут над очередным дурацким анекдотом, а сами боятся жизни! О чем они думают на самом деле? Молятся: "Мужа, Господи, подай, изнемогаю!"? Другая расшифровка МГПИ им. Ленина тоже годится: "Московский государственный питомник идиотов"...

Пошел снег. Крупные хлопья мягко ложились на пепельные волосы Верстовской, на сигарету, продолжавшую длинную линию пальцев и устремленную в небо. Снег падал на ее глаза, скулы, ресницы. Птицын, проходя мимо, уткнулся носом в землю, принял вид суровой сосредоточенности. Кукес тоже поугрюмел, втянул голову в плечи, с головой ушел в себя. Вместе они, наверно, напоминали двух старых сычей - черного и серого, - которые, беспомощно моргая, близорукими, ослабевшими от старости глазами высматривают на охоте мышей-полевок, шмыгающих между высоких колосьев пшеницы.

Птицын первым нарушил молчание:

- Ксюша, я думаю, не придет... Раз у нее палец... Может, прогуляем старушку Кикину?

- Н-не знаю... Я обещал Ксюше записать лекцию... Она побаивается Кикиной... Да и я, если честно, тоже... - замямлил Кукес.

- Как знаешь... А я пойду в пельменную...

Птицын решительно повернул прочь от института в забегаловку, куда студенты в перерывах бегали "заморить червячка", на редкость прожорливого во время учебы. Кукес заколебался, неуверенно потоптался на месте.

- Арсений! - крикнул он Птицыну вдогонку. - Подожди, я с тобой... Только вот отдам копирку... Вике Коврижкиной...

Кукес скрылся в дверях.

Последнее время по институту прокатилось очередное поветрие: все скопом начали обмениваться копирками. Если сидишь на лекции - поработай на спящего товарища: подложи копирку. А в другой раз он поработает на тебя. Таким образом, работа шла посменно. Экономия сил, времени, а главное - учебный процесс налицо!

Птицын в ожидании Кукеса остановился поодаль и поневоле опять уперся взглядом в куривших девиц. В нем закипала желчь, и он ядовито принялся мысленно перебирать все те бесчисленные скандальные истории, знанием которых он был обязан болтливому Носкову, крупному чернявому детине с квадратной физиономией, кстати тоже торчавшему среди девиц. (Птицын и Носков обменялись приветственными кивками.)

Носков стоял возле Дарьи Шмабель. Впервые услышав это имя, Птицын был поражен вопиющим контрастом между именем - Дарья - мягким, ласковым, уютно-русским, особенно в домашнем варианте - Даша - и ее фамилией, - чуждой русскому уху, составленному из какого-то зловонного звукосочетания. Бывают же еврейские, немецкие фамилии с привкусом благородного достоинства: Эйнштейн, Тальберг, Штерн, Гартман! Но эта!.. Шмабель! Нечто среднее между "табелем" и "шнобелем". Однажды, смеха ради, Птицын и Миша Лунин, его приятель по группе, лингвистически разложили слово "шмабель" на лексемы и обнаружили, что, оказывается, оно имеет французские корни: если отсечь угрожающий звук "Ш", то останется французское "ma belle" - моя красавица. Как там пели "Битлз" в популярном шлягере "Michelle, ma belle..."?

Эта каламбурная манипуляция не имела бы большого смысла, не будь Дарья Шмабель феноменально уродлива. Так, во всяком случае, казалось Птицыну. А он считал себя ценителем и знатоком женской красоты! Миша Лунин разделял его мнение и временами, с театральным возмущением воздевая руки к небу, восклицал: "Она же толста, как секвойя! Ты понимаешь, как секвойя!"