Хуан Гойтисоло - Ловкость рук

— Здорово напился?

— Кажется, да. На самом деле я...

— А твой двоюродный брат?

— Какой брат?

— Давид.

— А-а, Давид... Не знаю. Я не видел его после полуночи.

Всегда, когда речь заходила о Давиде, Урибе забывал, что это

его брат. Надо было следить за собой; не то сочтут дураком. Давид — юноша с тонкими чувствами. Его бабка и моя мать... Или его бабка и моя бабка. Я совсем запутался.

Кортесар взял револьвер, который лежал на столе.

— Это твой? — спросил он.—Надеюсь, не заряжен.

Он держал револьвер с опаской. Ствол был короткий, на рукоятке перламутровая инкрустация: маленькие розочки.

— Игрушечный,—пояснил Урибе.—Вместо пуль стреляет тряпичными цветочками, фотографиями Неаполя, Везувия и влюбленных парочек.

Урибе снова охватили пьяные угрызения совести, а с ними и желание притворяться, обманывать. Два часа тому назад он оставил в баре трех женщин. Место, куда он их завел, имело два выхода, и он воспользовался одним из них. «Сейчас они уже, наверное, начинают волноваться». Он увидел свое помятое лицо в зеркальце без оправы — они дюжинами валялись по всей комнате. Урибе завоевывал расположение публики. Оп лицедействовал. Кортесар с усталым видом зажег сигарету.

— Луис уже достал права,—сказал он,—теперь ему нужны деньги, чтобы взять напрокат машину.

«Какую машину?» Урибе снова замечтался. Минуту назад в его голове вспыхнул целый фейерверк воспоминаний. Вино. Ссора. Оскорбления Рауля. Он взглянул на часы. Четверть второго. Поздно. Перед обедом надо пройтись.

Он начал собираться. Записка хозяйки, лежавшая на столе, взывала к нему. Он отвел глаза в сторону. Нет. Надо было ответить. Он достал самописку: «Если сеньорита Анна позвонит, скажите ей, что я умер». Он взял булавку и приколол записку к двери.

Снова безумство. Вслух он повторил:

— Я умер.

Он взял пачку сигарет и осторожно положил ее в карман. Кортесар поджидал его у двери.

— Все в порядке. Пошли.

— Убить его, говоришь? — Агустин уперся коленками в край стола и откинулся на стуле назад.— Это впечатлительно. Как бы это сказать... Даже романтично.— Он замолчал и ехидно доба-> вил.—Но это не подходит.

Анна стояла напротив Агустина по другую сторону стола, устремив взгляд на причудливые блики огня. На лестнице перегорели все пробки, и пришлось зажечь свечу.

— Ты уверяешь, что смогла бы сделать это одна, не так ли? —* Глаза на помятом лице Мендосы чуть-чуть скосились в ее сторону.

— Да.

— И ты даже согласна, чтобы тебя арестовали, или, может быть, ты покончишь с собой?

Когда Аугустин говорил в таком тоне, Анна не знала, куда он клонит. Она начала раскаиваться, что затеяла этот разговор. Те- перь уже поздно отступать.

— Это не представляет никакого интереса.

— Нет, представляет.

Дрожащей рукой Мендоса указал на клетку с канарейкой, которую ему совсем недавно подарила Лола. Клетка была маленькая, с цветными прутьями; прежде чем вспорхнуть с жердочки, канарейка в нерешительности помедлила.

— Ты и глазом моргнуть не успеешь, как тебя схватят,

— Ничего подобного. Я все предусмотрела.

Агустин жестом оборвал ее.

— Нет. Ты ничего не предусмотрела, и если ты сделаешь, как говоришь, то я и медяка не дам за твою шкурку.

Он хотел было сказать еще что-то, но внимательно посмотрел на птицу: комочком застыв на жердочке, она выглядела беззащитной и печальной, точно маленькое чучело, точно увядший цветок.

— Не понимаю,— сказала Анна.

— Короче говоря, это детский лепет.

— Детский лепет?

— Да. Любой тупица-новичок придумал бы то же самое: отсутствие улик и мотивов преступления. Чем больше ты будешь придумывать, тем скорее выдашь себя.

«Надо немножко остудить эту головку,— подумал он.— У девочки есть мысли, но она должна привести их в порядок...» Вот странно, ему снова хотелось выпить. Ликер Урибе был поистине чертовский.

— Надо поговорить спокойно. Ты пришла сюда с дельным предложением, и мы его обсудим. Если хочешь знать, я его одобряю. Но в таком виде это дело не может заинтересовать ни меня, ни кого другого. Счеты, которые ты собираешься свести с этям человеком, касаются только тебя одной, я тут ни при чем... I

Он медленно зажег трубку и несколько раз с наслаждением затянулся.

— Никто не станет помогать тебе, не получив ничего взамен. К тому же в твоих интересах затемнить это дело. Например, кражей. Ты говоришь, служанка упоминала о шкатулке с драгоценностями. Прекрасно! Вот деталь, которая может придать делу совсем другой оборот. Но ты не имеешь права просить помощи, не предлагая за нее определенной платы...

Анна смотрела на Мендосу растерянная, сбитая с толку.

— Не понимаю, какую выгоду ты можешь извлечь из этого дела. Или ты берешься за него ради денег, но в таком случае...

— Но в таком случае?..—повторил Агустин.

Девушка закусила губу.

— Ничего. Я ничего.

Мендоса выпустил изо рта трубку, и она скользнула между пальцев.

— Послушай. Необходимо замести следы. Пустить ищеек по ложному следу. Если ты будешь действовать одна, попадешься. 

Ты же знаешь привратницу. Они все объяснят политическими мотивами. В лучшем случае сцапают через две недели. А я, поверь, не желаю корчить из себя мученика. Это дело интересует меня по многим причинам, но мне не хотелось бы влипнуть по-дурацки. Кроме того, деньги...

Он неопределенно махнул рукой. Трепетный огонек свечи причудливо осветил темную бутылку шампанского. Тени на стене, словно призрачные, объятые ужасом существа, отступали, закрыв лицо руками.

— Тебя арестуют и ты добьешься только того, что отправишься на долгую прогулку в Африку. И это обязательно случится, если ты не послушаешься меня.

Панорама комнаты, будто покрытая глазурью: бутылка, свеча и сам Мендоса, сидевший в глубине, отразились в ее круглых темных зрачках, как в перевернутой линзе бинокля.

— Я все осмотрела и проверила,— сказала Анна.— За квартирой никто не следит, и стоит только выйти на улицу,..

— Ты ошибаешься.— Несколько лет назад Агустин вместе со своими приятелями участвовал в одном ограблении, тогда он предложил и разработал план, который теперь повторил.— И я тебе объясню в нескольких словах, почему. Ты договорилась со служанкой, но надо как следует скомпрометировать ее, иначе нельзя поручиться, что она будет молчать. А ты оставляешь свидетеля, который в критический момент может показать против тебя. Если ты думала убить его одна, то нечего было посвящать меня. Я не должен был ни о чем знать, даже как друг.

Зажегся свет, и в одно мгновение комната обрела свой обычный вид. Птичка недвижно и удивленно разглядывала людей. Мендоса задул свечу и продолжал:

— Никто не знает, что думает о нем другой и что он может сказать за спиной товарища. Доверяться значит действовать вслепую. Никто не поручится, что будет держать язык за зубами и не станет болтать. А ты в свое дело и так уже посвятила двоих. Если,— добавил он вопросительно,— ты не говорила об этом с кем- нибудь еще?