Филип Рот - Другая жизнь

— Нет, — ответил я. — Продолжай. Говори мне все, о чем тебе не следовало бы говорить, с твоей точки зрения, — это одна из твоих милых черт, и в этом есть особая прелесть.

— Ну, тогда я скажу тебе еще об одной вещи, которая меня раздражает в евреях. Это касается мужчин.

— Валяй.

— Все они вожделеют к шиксам. А мне это не нравится. Совсем не нравится. Может, это ты ввел меня в заблуждение и ты это сам изобрел. Я хочу сказать, что здесь присутствует элемент чуждости, инакости, но мне приятно думать, что не все им определяется.

— Значит, другие евреи тоже вожделеют к тебе? Именно это ты мне хочешь сказать?

— Я их притягиваю тем, что я не еврейка? В Нью-Йорке? Да, решительно да. На меня часто обращают внимание, когда мы с мужем ходим вместе гулять.

— А почему тебя это так раздражает?

— Потому что в сексе и так много политики, а тут еще примешивается расовая проблема.

Я поправил ее:

— Евреи — не раса.

— Все равно это расовые проблемы, — настаивала она.

— Нет, мы относимся к одной расе. Ты, наверно, говоришь об эскимосах.

— Мы не относимся к одной расе. Ни по антропологическим данным, ни по каким другим меркам, уж не знаю, кто еще занимается такими вещами. Есть европеоиды, есть семиты — пять различных расовых групп. И не смотри на меня так.

— Я ничего не могу с этим поделать. Всегда в душу закрадываются дурные предчувствия, когда люди говорят о «еврейской расе».

— Послушай, ты начинаешь сердиться на любого нееврея из-за того, что он нелестно отозвался о евреях, и это только подтверждает мой тезис. Я еще раз хочу подчеркнуть: ты принадлежишь к другой расе. И мы по происхождению ближе к индийцам, чем к евреям. Я говорю о европеоидах.

— Но я и есть европеоид, детка. По переписи США я, каким бы я ни был, хорошим или плохим, отношусь к европеоидам.

— Да неужели? Значит, я неправа? Ну теперь ты со мной разговаривать не будешь. Откровенность — всегда большая ошибка.

— Я просто обалдеваю от того, что ты со мной так откровенна.

— Это не будет длиться вечно.

— Ничто не может длиться вечно, но на сегодняшний момент это так.

— Все, что я хотела сказать, — и сейчас я говорю не о тебе, не о расовых проблемах, — во многих мужчинах Нью-Йорка, которые хотят заговорить со мной, я не чувствую личной симпатии, я для них интересна только тем, что я не еврейка. Более того, они и раньше встречались с таким типом женщин, и им было приятно позавтракать с ними вместе или заниматься другими вещами — только потому, что они принадлежат к другому типу.

Как оказалось впоследствии, если кто-нибудь на званом обеде сразу же начинал обвинять неевреев в скверном отношении к евреям, то, как правило, это была сама Мария. Даже в машине по дороге домой она не оставляла эту тему, продолжая говорить о лицемерной политике по отношению к Ближнему Востоку, и я уже начал думать, не имеет ли ее возмущение прямого отношения к нашему будущему в Англии; я даже усмотрел в Марии тягу к самоуничижению, в которой она нашла прибежище и которую так нещадно эксплуатировал ее бывший муж, потерявший к ней интерес.

Не успела захлопнуться за нами дверца автомобиля, как Мария сказала мне:

— Уверяю тебя, умные и образованные люди в этой стране, занимающие высокое положение в обществе и умеющие рассуждать о политике, нападают на Израиль, говоря о нем с искренним отвращением, тогда как человек, стоящий у власти в Ливии, думает, что он успеет вовремя смыться. Все это неестественно, такое выборочное осуждение, не так ли? Люди, присутствующие на самых недостойных и предосудительных приемах, ненавидят и осуждают Израиль больше всех.

— Тебя просто колотит от всего этого, но не стоит зацикливаться.

— Что ж, приходит время, когда даже самые благовоспитанные барышни теряют контроль над собой. Ты прав, у меня есть проблемы: я не могу кричать на людей, и я не всегда говорю то, что думаю, но я не могу не сердиться на дураков, которые к тому же ведут себя оскорбительно.

После того как я изложил Шуки суть наших разногласий во время вчерашнего обеда, он спросил меня:

— А она еще и красивая, эта безрассудно храбрая христианка, защитница нашего неисправимого государства?

— Она не относит себя к евреям, но она и не христианка.

В одном из отделений моего бумажника я нашел моментальный снимок, сделанный на полароиде несколько недель назад, во время празднования дня рождения Фебы, когда ей исполнилось два годика. На фотографии была изображена Мария, склонившаяся над столом: она помогала девочке справиться с именинным тортом; у обеих были одинаковые черные кудри, овальные лица и кошачьи глаза.

Шуки спросил меня, изучая фотографию:

— Она где-нибудь работает?

— Раньше она работала в журнале, а теперь пишет романы.

— Значит, к тому же у нее есть талант. Очень хороша собой. Только у англичанки может быть такое выражение лица. Видит все, но никому ничего не рассказывает. Она светится спокойствием, твоя Мария Цукерман. В ней есть безмятежность, но она не прилагает к этому никаких усилий, — ни одной черты характера, которыми славимся мы. Наше состояние скорее можно описать как вечную взбудораженность.

Он перевернул фотографию и на обороте прочел надпись: «Мария на пятом месяце беременности».

— В сорок пять я наконец-то стану отцом, — промолвил я.

— Понимаю. Женившись на этой женщине и родив ребенка, ты наконец-то вернешься с небес на землю и будешь жить в реальном мире.

— Возможно, в чем-то ты прав.

— Единственная проблема в том, что в реальном мире девушки не бывают такими, как она. И еще, — добавил Шуки, — если у вас родится мальчик, твоя английская роза согласится сделать ему обрезание?

— А кто сказал, что обрезание необходимо?

— Книга Бытия, глава семнадцатая.

— Шуки, я никогда не следовал библейским предписаниям буквально.

— А кто поступал иначе? И все же это древний обычай, распространенный среди евреев и символизирующий их единство. Я полагаю, тебе будет трудно иметь необрезанного сына. Я-то думал, ты пойдешь против жены, если она будет настаивать на своем.

— Поживем — увидим.

Засмеявшись, Шуки вернул мне фотографию.

— Почему ты всегда делаешь вид, что тебя ничего не связывает с еврейским мироощущением? В своих книгах ты задаешься вопросом, что такое есть еврей в сегодняшнем мире, а в реальной жизни ты притворяешься последним звеном в длинной цепочке иудейского бытия и что тебя вполне устраивает такое положение вещей.

— Спиши это на аномальности диаспоры.

— Да неужто? Ты в самом деле считаешь, что диаспора аномальна? Переезжай сюда, в Израиль. Здесь родина еврейской аномальности. Знаешь, что хуже всего? Теперь мы — евреи, попавшие к вам в зависимость: мы зависим от ваших денег, от вашего лобби, от огромных капиталов, предоставляемых Дядюшкой Сэмом, — пока вы, американские евреи, живете интересной жизнью, удобной жизнью, без покаяния, без стыда, и вы чувствуете себя совершенно независимыми. Что до осуждения Израиля в лондонском квартале W-11, то это может расстроить только твою прелестную женушку, но здесь это никого не колышет. Свора гончих левого крыла в погоне за добродетелью не представляет собой ничего нового. Им уже надоело чувствовать себя морально выше иракцев или сирийцев, это уже перестало забавлять их, так пусть они чувствуют себя выше евреев, если это все, что нужно, чтобы их жизнь была прекрасной. Честно говоря, я думаю, что нелюбовь англичан к евреям — на девять десятых снобизм. Факт остается фактом: в диаспоре евреи вроде тебя живут в безопасности, они не испытывают страха перед преследованиями или насилием; что касается нас, то мы здесь находимся под постоянной угрозой, и мы пришли сюда именно для того, чтобы жизнь евреев изменилась к лучшему. Когда бы я ни встречал вас, американских евреев-интеллектуалов с вашими женами-нееврейками и хорошими еврейскими мозгами, воспитанных, спокойных, общительных, образованных людей, которые знают, что и как заказывать в шикарном ресторане, и понимают толк в хорошем вине, я думал вот что: мы разные, мы — легко возбудимые, пугливые местечковые евреи из гетто, мы живем в диаспоре, а вы — цивилизованные, уверенные в себе евреи, потому что таково ваше мироощущение: вы чувствуете себя дома везде, где бы ни находились.