Филип Рот - Другая жизнь

Преувеличение. Преувеличение, фальсификация, разнузданная карикатура — вот что, думал Генри, представляет его писанина о моей профессии, для которой точность, аккуратность и доведенная до автоматизма техничность абсолютно необходимы, но под его пером все было переиначено, вывернуто наизнанку и вульгарнейшим образом опошлено. А чего только стоят его злобные инсинуации по поводу моих отношений с Венди! Они были неправильно поняты им с самого начала! Конечно же, когда пациент сидит в зубоврачебном кресле и с ним работает молодая ассистентка или гигиенистка, нависая над ним и колдуя над полостью его рта своими деликатными пальчиками, пациента может что-то стимулировать в ней, и он, допускаю, предается сексуальным фантазиям. Но когда я делаю имплантацию и пациент сидит передо мной с разверстым ртом, в котором с кости удалена часть мягких тканей и его зубы и корни оголены, когда мы с моими помощницами трудимся в четыре, даже в шесть рук над пациентом, секс — это последнее, о чем я думаю в такой момент. Иначе у тебя ослабевает внимание, если ты позволяешь посторонним мыслям вмешаться в процесс работы, и ты запросто можешь облажаться. А я не могу и не хочу облажаться. Я не из тех дантистов, кто может себе это позволить. Я преуспевающий зубной врач, Натан. Я не проживаю день, погрузившись в свои собственные фантазии, которые крутятся у меня в голове, — я живу жизнью, где есть слюна, кровь, кости, зубы, мои пальцы во рту у пациента, и все это столь же вещественно, как кусок сырой говядины в лавке мясника!

Домой. Вот куда он направился в конечном итоге, пробиваясь через пробки на дорогах в час пик; плащ Натана и конверт лежали у него в багажнике. Он засунул вещи поглубже, рядом с запасным колесом, пытаясь хоть на минуту забыть о том, как избавиться от рукописи. Сейчас он, никем не замеченный, двигался по направлению к дому, но чувствовал себя отвратительно: он был вымотан, как человек, который рылся не в бумагах своего брата, а в его могиле, хотя в то же время им все больше овладевал страх, что он недостаточно тщательно просмотрел рукописи. Если бы только он мог остаться в квартире Натана до трех ночи, он бы смог убедиться наверняка, что ничего компрометирующего в папках больше нет, что он не упустил ничего, выставляющего его в дурном свете. Вот как он должен был поступить! Но как только стемнело, он не мог продолжать свои розыски: он снова почувствовал присутствие Натана; он потерял ориентир, как во сне, и его охватило мучительное желание снова оказаться дома, в кругу семьи, и тогда напряжение и чувство отвращения к себе прошли бы сами собой. Ах, если бы у него хватило смелости вытащить рукописи из папок и чиркнуть спичкой, если бы он мог быть уверен, что те, кто придет в Натанову квартиру и увидит горку пепла в камине, смогут предположить, что Натан сам сжег все свои произведения перед тем, как лечь на операцию! Застряв в пробке среди легковушек и тяжелых грузовиков перед тоннелем Линкольна, Генри внезапно испытал угрызения совести: он раскаивался в том, что сделал, и одновременно в том, чего не сделал, поскольку мог бы сделать больше… Он также был вне себя от ярости из-за главы «Базель», которая привела его в бешенство больше, чем остальные части романа; Генри негодовал оттого, что Натан написал все неправильно, что он выдумал те вещи, о которых подробно рассказывал. Генри возмущался тем, что у Натана хватило наглости сочинить про его роман с Венди, составив комбинацию из них двоих, и что сюжет был надуман, а все прочее приобрело совершенно искаженный смысл.

К тому времени как Генри добрался до Джерси и съехал с автострады, чтобы позвонить Кэрол из мотеля «Ховард Джонсонз» [112] Сеть ресторанов и отелей в США и Канаде. , он начал думать, что вполне достаточно спрятать эти злосчастные странички в его сейфе; для этого ему нужно заехать на работу перед возвращением домой и оставить конверт в офисе. Опечатай его, запри на замок, а затем завещай какой-нибудь библиотеке, с указанием, чтобы конверт вскрыли через пятьдесят лет, если к тому времени хоть кто-нибудь заинтересуется им. Положив рукопись в сейф, Генри мог по крайней мере еще полгода обдумывать эту проблему. Вряд ли он совершил дурной поступок — поступок, который предвидел его брат, если бы, конечно, Натан согласился подождать и посмотреть, что стало с его рукописью. На этой неделе он уже один раз притворялся мертвым — когда сам себе писал некролог… А может, он прячется где-то здесь, желая подтвердить свои опасения насчет меня? Мысль эта была абсурдна, и все же Генри беспрестанно возвращался к ней: Натан провоцировал его, заставляя играть роль, которую он предназначил ему, — роль посредственности. Как будто это слово могло стоять в начале описания той конструкции, которую он построил сам!

Давным-давно, еще до того как родители продали дом в Ньюарке и переехали во Флориду, задолго до появления «Карновски», когда для всех членов их семьи все было совсем иным, Генри, взяв с собой Кэрол, а также мать и отца, поехал в Принстон, чтобы послушать Натана, собиравшегося прочесть публичную лекцию. Набирая номер своего домашнего телефона из ресторана, Генри вспомнил, что после лекции, когда наступило время задавать вопросы, какой-то студент спросил Натана, пишет ли он свои произведения с целью обрести бессмертие. У Генри до сих пор в ушах звенел смех Натана, когда тот давал ответ этому бедняге; он явственно слышал звук его голоса — голоса, который звучал рядом с ним весь день. «Если вы родом из Нью-Джерси, — сказал Натан, — и написали более тридцати книг, и получили Нобелевскую премию, дожив до седин, если вам исполнилось девяносто пять, тогда вполне вероятно (ведь ничего невозможного нет), что после вашей смерти зону отдыха с ресторанчиком на джерсийском шоссе назовут в вашу честь. Итак, после того как вас не станет, ваше имя будут вспоминать — в основном, конечно, это будут дети, сидящие на задних сиденьях автомобиля; они будут перегибаться через спинки кресел и настойчиво требовать у своих родителей: „Сделайте, пожалуйста, остановку у Цукермана — я писать хочу“. Для романиста из Нью-Джерси в этом-то и заключается бессмертие, и надежда на такой поворот событий весьма реалистична».

К телефону подошла Рути, тот самый ребенок, которому Натан вложил в руки скрипку и заставил играть над гробом; именно ее, заливающуюся слезами, Натан изобразил у могилы отца, твердящую одну фразу: «Он был самым лучшим из всех отцов на свете!»

Казалось, он никогда не любил своего второго ребенка больше, чем в ту минуту, когда Рути спросила его:

— Ну, как у тебя дела? Мама очень беспокоится. Она считает, что кто-то из нас должен был поехать вместе с тобой. И я с ней согласна. А где ты сейчас?