Дмитрий Силкан - Равноденствия. Новая мистическая волна

На улице бушевал буран. Любовь неземная, волшебная, суженая моя, единственная, последняя. Она скиталась в начале века по всей стране, голодно скользила в привокзальных кафе в огромной шляпе, останавливалась в холодных гостиницах, ходила кругами у Патриарших прудов, ходила кругами, потом пропала — и вот опять появилась, недавно, несколько дней назад, спустилась по воздуху, соткалась из света.

Передо мной развернулась непроглядная пелена с расплывшимися пятнами фонарей, слабо слышался колокол. Я свернул и пал в снег в грозных очах Иисуса. Снег растаял на лице от тепла и слёз.

Любимый, тихий, тёмный монастырь, в нём свободно душе. Когда гасят свечи, можно смотреть в темноте в купол. Там холодно и блаженно. Я тихо вошёл и опустился в мраке на колени. Мерцало только несколько лампад, слабо виднелись почерневшие лики. В позвякивающем и то пропадающем, то появляющемся из-за людей кадиле тлели и дымились благовония. На улице от бури исчезли и фонари, и на храм с неба упал полог белых декораций. Запах церковных погашенных свеч, ладана и роз дурманил и кружил голову, и я уже падал, падал, как ангел, издалека, под тихое напрасное песнопение.

В полусне, в полубреду я пытался различить её, отыскать. В глазах безнадёжно рябило, я знал в беспросветной глубине, где-то уже знал, что всё зря. Золотой священник обходил стены, и свет ложился на старые фрески. Полёт захватил меня, до меня доносилось странное шебуршанье. "Это от крыльев, — подумал я, — под куполом, вверху". Вверху под куполом не было покоя от гомона других ангелов, их костистые голубоватые крылья шелестели, беспрестанно ударялись друг о друга и о стены, на меня падали чужие перья. Я услышал слабый стук двери, и шаги по лестнице, и скрип ещё одной двери, и шорох платья, и я застыл возле колонны, закрыв глаза, ни сказать, ни выразить, сам как женщина, ожидая святого дыхания, беззащитный, любовный какой-то, пока вокруг не заметалось и не опустело.

Я поднялся в тишине, обошёл храм — уходила со скамеек и пряталась в углах только тишина. В стенах храма разнеслось эхо от стряхиванья перьев, скрипа двери, шагов по лестнице, ещё скрипа. Там, на улице, я дохнул на руки, заспускался, сунув монетки нищенкам, а за спиной в смертельной тишине еле слышался из-под купола угасающий трепет крыльев.

Время нескольких удовольствий: полностью опустошить себя в неловком движении, измотаться в разные стороны, почувствовав изнеможение и беспощадную расслабленность, стать дымом, вдыхать тебя, становиться легче дыма и относиться безучастней к великому миру, испачкаться в крепком кофе и удовольствии, подставив под сомнение дальнейшее сердцебиение, видеть желтоватые пятна и разводы и чувствовать запах сегодняшних фантазий. Неожиданно выпрыснуть в вечереющий сиреневеющий воздух, имитирующий цвета какого-нибудь олигофрена-художника позапрошлого века, выстрелить тёплой жидкостью бреда и сшибить твои небесные идеалы, с вескими сиюминутными доводами повторив, когда больше ничего другого не получается, а только это и опять это, что никогда не произносят вслух, душистым горошком обвиться, оплести, оставаясь цветущим, выпустить тысячу семян, размазаться по тебе, как грязь после дождика на прошлой неделе, когда ещё было больно падать, плод вызревал и собственное нутро казалось нездешней тропической мякотью, сочившейся сквозь невзрачную оболочку мыслями о взаимопроникновении. Летучие и нестойкие, верхние ноты выдали составляющие ароматического букета с горьким померанцем. Переворачиваешься с живота на спину, вытекшая слизь остужается темнотой, язык нащупывает изменившее цвет отчаяние, опустошившись полностью, ты дрожащей рукой оживляешь маленький огонёк на конце сигареты.

Букет раскрывает сердцевинные ноты, соцветия переговариваются между собой, сыпятся пряности. Проходит часа три. Становится виден рисунок дорог, ведущих к помешательству. И даже если бежать прочь и наугад — прибежишь к тебе.

Я лечу и не нахожу больше дна, твоя тёплая глубина вбирает меня. Запах остаётся прежним, как все белые цветы, ты дольше других сохраняешь невинность, она остается внутри, когда снаружи ты рвёшься. Тебе всё время хотелось раскрыться, и вот, когда ты поднимаешься в темноте и лепестки валяются на полу, твоё желание раскрыться не уменьшается. Ночь, чёрная снаружи, с белыми облаками внутри, выворачивается наизнанку, рассвет не за горами.

Становятся ярче чувственность и животность, проявляется мускус, и в отдалении — сладость, сиамская смола, ваниль из Индии и пустота. Хочется пить, и пью из тебя, привыкнув к странному вкусу, но всё равно про тебя ничего не знаю, течение захватывает всё сильнее и сильней, ничего не видно, только плещется выпущенное мной на волю неутишимое волнение.

Возвращается вчерашняя лихорадка от боли в поломанных крыльях, синева окрашивает лужи, сливая их в одну мировую темень, сгущающую власть свою с каждой минутой, прячущую с каждой минутой всё больше непонятных зверей, рои невыговоренных любовью мыслей, и вот последние белые пятна, маленькие розы из детства, на которых настаивали эликсир долголетия, слизаны вместе с сияющими облаками долгим, приятным и некончающимся засосом пустоты, в которой может лежать, расти и заниматься любовью всё что угодно.

Замерзнув в Бодемузеуме, Магда спустилась по мраморной лестнице к выходу. Там, кутаясь в пьяно-вишнёвое, она купила почтовую открытку. Люди разглядывали её напудренное лицо, губы с тёмной помадой, оборачивались, уловив запах её духов, следом оказывались на площади и останавливались в растерянности. Она не придавала им значения и вертела в руках пейзаж Фридриха.

Стуча каблуками, она свернула с Unter der Linden в пустой переулок. Небо заволокла туча. Владелец лавки хмуро стоял у витрины, когда колокольчики над стеклянной дверью зазвенели и вошла особа в гигантской шляпе, оплетённая вуалями, волоча по натёртому полу накидку. Остановившись посередине зала, она громко спросила прокуренным голосом с лёгким акцентом:

— У вас есть зонтик?

— Зонтик? Госпожа, какие в булочной зонтики?

— Вы что, не видите, что сейчас ливень начнётся и я вымокну? К тому же я тороплюсь.

— Иоганн! — завопил булочник, подумав, что иностранка даже не смотрит на него. — Иоганн, заберись на чердак и найди там бабушкин зонтик, изъеденный мышами.

Она заполучила его через десять минут, которые простояла не двигаясь у витрины, бросая грозные взгляды на улицу и вдыхая запахи клубничных тарталеток и марципана, дырявый, выцветший, весь в паутине. Дама сунула в пухлые руки булочника, так и не взглянув на него, бумажку с портретом околпаченного Гаусса и, пожелав доброго вечера, исчезла.