Шмуэль-Йосеф Агнон - Кипарисы в сезон листопада

— Кто бы мог поверить, — вздохнул, вертя рюмку в пальцах и рассматривая коньяк на свет, — что Бахрав, тот самый Бахрав, который объявил меня предателем, когда я надумал покинуть кибуц… Помнишь, что ты тогда сказал? Ничего не дадим дезертиру! И действительно, не дали… Я так и ушел — в чем стоял. Без гроша в кармане. Боже сохрани — не подумай, что я держу на тебя зло… Я понимаю: намеренья у вас были благие. Благие намеренья тоже надо ценить. Не унывай, старикан, устрою тебе работу. Вполне приличную. Будешь иметь достойный заработок и пенсию, все социальные льготы, включая оплату больничной кассы. Знаешь, лекарства, пребывание в больнице…

Бахрав засмущался — это уж слишком. Чересчур получается щедро. Ему бы только на пропитание. Ну, и немножко на подарки внукам. Чтобы не явиться в субботу с пустыми руками. Конечно, жилье какое-нибудь потребуется. Разумеется, не настоящая современная благоустроенная квартира, но все-таки какое-нибудь пристанище — чтобы было где преклонить голову. Поскольку он, Гильбер, распоряжается теперь выдачей ипотечных ссуд, может, устроит и ему… Он подыщет себе что-нибудь недорогое. Не в полную собственность, а так называемый долгосрочный найм. Одной комнатенки с него достаточно…

Тут Гильбер прервал его и напомнил, что ссуды полагается возвращать. И выдаются они только людям молодым и здоровым, у которых есть реальный шанс расплатиться. А в его, Бахрава, положении — нет, помилуй Бог, он не собирается, конечно, открывать рот Сатане… Но все же — как человек в его возрасте может брать на себя финансовые обязательства? Да продлятся дни его до ста двадцати, но ведь всякое может случиться… В одно прекрасное утро, не приведи Господь…

— Вот тебе мой дружеский совет, — заключил Гильбер, — поезжай к себе в Эйн ха-Шарон и настоятельно потребуй денежную компенсацию за все те годы, что ты трудился на них. Этой суммы должно хватить на приобретение жилья. Или пусть оплачивают тебе съём квартиры. Я — ладно, мне кибуц не выделил ни шиша, выгнали на улицу, как собаку, голым и босым, но я и проработал-то всего десять лет. А ты? Сорок пять! Сорок пять лет — это как-никак что-нибудь да значит!..

В тот же вечер Бахрав объявил, что едет домой, в Эйн ха-Шарон. Зять одобрил его решение и заметил, что, действительно, ночи становятся холодными — того и гляди вспыхнет эпидемия гриппа. Объяснил:

— После гриппа, как правило, начинаются всякие осложнения. Это твое счастье, что ты живешь на побережье, а не в Иудейских горах. Здесь, если хочешь знать, люди твоего возраста поголовно страдают воспалением суставов. Самое правильное — укрыться в своем доме.

Шарона тем не менее попыталась удержать отца. Принялась уверять, что погода еще исправиться. Непременно исправится. Где это видано — на Рош а-Шана такие дожди? А в Эйн ха-Шароне как-нибудь обойдутся без него еще несколько дней.

— Этого-то я как раз и опасаюсь, — буркнул Бахрав.

Члены секретариата пригласили Бахрава явиться в пятницу. В десять утра. Обычное время заседаний. Но Бахрав и не подумал идти туда. В десять он стоял у себя в кондитерской возле печи. Руки его привычно подталкивали и выравнивали противни с тестом, увлекаемые транспортером в огнедышащую пасть. Достаточно и того, что он подал им письменное прошение о выделении ему суммы, необходимой для найма скромной квартирки в Иерусалиме. А также о начислении выслуженного им пенсионного пособия. В точности как советовал генеральный директор банка Гильбер. А соваться самолично в это осиное гнездо он не собирается. Там, конечно, будет и Юваль, секретарь хозяйства, и Мойшеле, координатор работ, и Шломо Биньямини, председатель комиссии по образованию, и Карми, казначей. Все как один одноклассники его Йорами. Нет, некоторые даже моложе. Бахрав понимает: они не простили ему бегства детей из кибуца. Как же — и сын, и дочь покинули Эйн ха-Шарон! А меня они не покинули? — захотелось вдруг выкрикнуть во весь голос.

Через полчаса прискакал Юваль. Влетел в кондитерскую и с силой вдавил кнопку транспортера. Противни подпрыгнули от внезапной остановки, наскочили друг на дружку.

— Мы не предполагали, что Бахрав пожелает устраниться от работы, едва приступив к ней! — провозгласил возмущенно.

Бахрав натянул пальто, то самое заслуженное длиннополое пальто, которое надевал, отправляясь по ночам в караул, и последовал за Ювалем. Он никак не думал, что дорога до секретариата окажется столь долгой и тяжкой. На подъеме он застрял, не в силах вытянуть ноги из липкой расползающейся грязи. Обутый в сандалии Юваль то и дело опережал его, с недоумением оглядывался и с брезгливостью — как ему казалось — наблюдал за его мучениями. Йорам… Йорам не испугался, даже когда его вызвали для объяснений на общее собрание. Только засунул в карман рабочей блузы свои карандаши — латы рыцаря! — и пошел. Как ни в чем не бывало уселся на лавку между отцом и матерью. Помнится, секретарь начал свою речь с прославления деяний старшего поколения, поколения пионеров-основателей, благодаря стойкости и неустрашимости которых нынешнее молодое поколение удостоилось обладать таким богатым процветающим хозяйством. Отличнейшим во всех отношениях. А закончил предостережением, что если все дети забудут о всякой совести и благодарности и умчатся искать счастья в Париж, то вскоре тут получится один сплошной дом престарелых. Кто-то из отцов-основателей поднялся и напомнил: лучшие свои годы они отдали созиданию, преобразованию и служению обществу, не помышляя об удовлетворении личных интересов, не боялись никаких трудностей и так далее, но на Йорама все это не произвело ни малейшего впечатления. Возможно, оттого, что он сидел между матерью и отцом. А позади него находилась Шарона. Одной-единственной фразой парировал все обвинения и увещевания: каждый поступает по велению своей совести — отцам-основателям их совесть велела создавать кибуц, а ему, Йораму, его совесть велит оставить хозяйство и рисовать листопад на парижских бульварах, и еще не известно, чьи заслуги история оценит выше. Что ж, может, он и прав — знатоки уже теперь высоко ставят его талант. А вот его отец, старый идиот, месит осеннюю грязь в долине Шарон. Еле тянет ноги. Точно приговоренный к казни ползет на это проклятое заседание. И никого не интересует теперь, какие эскизы и картины рождались в его сердце и увядали в его сердце, пока он рыл колодцы и пестовал апельсиновые деревья.

— Объявляю заседание открытым! — провозгласил Юваль и хлопнул ладонью по столу.

Бахрав и не заметил, как переступил порог секретариата и уселся один против всех. Словно бы издалека долетел до него бесцветный голос Биньямини:

— Мы получили твое прошение. Должен признаться, оно произвело на нас чрезвычайно тягостное впечатление… — После каждой фразы он делал продолжительную паузу и все откашливался, пытаясь прочистить горло. — Мы подумали, что, может быть, здесь, в дружеской беседе… В кругу товарищей…