Шмуэль-Йосеф Агнон - Кипарисы в сезон листопада

Чудо не состоялось, и ничье лицо не обрисовалось в проеме окна, на которое были устремлены мои взоры. Зато рядом, в окне той комнаты, что прежде принадлежала моей сестре, а теперь была занята квартирантом, появилась голова мужчины. Это был Дмитрий Афанасьевич. Он смотрел на происходящее во дворе прозрачными голубыми глазами, лишенными всякого выражения. Я заметил, что губы его были раздвинуты в привычной хищной усмешке. Мне даже показалось, что я вижу его сияющие и прекрасные до изумления зубы.

На мое счастье, дома, кроме Дмитрия Афанасьевича, никого не было. Когда я поднялся по лестнице, он уже стоял в дверях квартиры, поджидая меня. Я был измучен и поэтому без лишних слов прошел в спальню родителей, которая временно сделалась детской. Едва я опустился на кровать, как Дмитрий Афанасьевич вошел за мной следом, поискал глазами стул и, не обнаружив такового, уселся на подоконник. Из кармана брюк, которые сверху были на удивление узки и плотно обтягивали его стройный торс и ляжки, а ниже колен расширялись наподобие двух длинных расклешенных юбок, теперь называемых макси, Дмитрий Афанасьевич извлек серебряный портсигар. Нажатием кнопочки он заставил крышку портсигара откинуться и достал папиросу — русский вариант сигареты, сильно укороченной против обычной и укрепленной в полом картонном мундштуке, гильзе, — постучал ею по крышке портсигара, чтобы табак уплотнился, затем из кармана рубашки вытащил серную спичку и чиркнул ею о подошву ботинка. Спичка вспыхнула ярким и даже несколько грозным пламенем — во всяком случае, таким оно представилось в голубоватых вечерних сумерках. Дмитрий Афанасьевич закурил папиросу, глубоко затянулся, а затем обратился ко мне сухим и официальным тоном:

— Ты и завтра собираешься провожать Сачико?

— Да, — произнес я твердо.

— И послезавтра, и через три дня, и через пять?

— Всегда, — гласил мой ответ.

— И ты полагаешь, что выдержишь?

Дух мой был крепок, но тело… Тело было избито и изранено, оно болело и ныло от недавних ударов. Болело все: руки, ноги, спина, ребра, даже голова. После некоторого раздумья я печально признался:

— Не знаю.

Дмитрий Афанасьевич спрыгнул с подоконника и вышел, правда лишь на минуту. Вернулся он с небольшой медной пепельницей в руках. Стряхнув пепел, он снова уселся, но уже не на прежнем месте, а рядом со мной на кровати.

— Хочешь, я тебе помогу?

Я испугался. Я вообразил, что он намерен заменить меня в моем рыцарском подвиге.

— Нет, — ответил я поспешно.

— Почему?

— Я хочу сам провожать ее.

Дмитрий Афанасьевич пригладил рукой топорщившиеся усы, словно пытаясь скрыть мелькнувшую усмешку — обычную свою хищную усмешку.

— Не бойся, я не собираюсь ее провожать, — успокоил он. — Я просто сделаю так, что это китайское пацанье пальцем не посмеет тебя тронуть.

— Как вы это сделаете?

— Это моя забота. Ты уж положись на меня. Как-никак я был офицером-кавалеристом и сражался в армии генерала Деникина. Да. Собственными руками бил шомполами этих мерзавцев, восставших на царя и отечество.

— Что это такое — шомпола? — поинтересовался я.

— Это чтобы ружье чистить. Длинная такая железка.

Впервые за все время нашего знакомства я заметил какую-то искру, мелькнувшую в глубине его ледяных глаз. Это не были глаза хищника, это были глаза охотника, с радостным удовлетворением взиравшего на зверя, попавшегося в капкан.

— Вы собираетесь побить их?

— Побить? — Он засмеялся. — Ни в коем случае. Деникинский офицер умеет не только драться, он умеет планировать военные операции.

Единственной военной операцией, которую мне довелось видеть до того дня, была оккупация нашего города японцами. Едва смолкли взрывы и выстрелы, как русские эмигранты высыпали на тротуары приветствовать победоносную японскую армию. Солдаты пытались чеканить шаг по булыжной мостовой, но было видно, что они слишком устали для парада. Они сгибались под тяжестью выкладок и винтовок. Эхо подкованных сапог ударяло в стены и напоминало стук множества не в лад опускающихся молотов и молоточков. Казалось, будто грохочет гром, раскалываясь на тысячи рокочущих отголосков.

Я был уверен, что Дмитрий Афанасьевич смеется надо мной.

— Делайте, что хотите, — сказал я хмуро.

— А что ты дашь мне? — спросил он.

— За что?

— За то, что мальчишки перестанут донимать тебя.

— Даже если я каждый день буду провожать Сачико?

— Да, даже если ты каждый божий день станешь провожать Сачико на работу.

Последнее слово он произнес как-то странно, растягивая его и подчеркивая: «ра-бо-ту-у».

— Что же я могу вам дать?

— Денег, — ответил он коротко.

Надо заметить, что, пока велась эта беседа, страдания мои все усиливались. Я все мучительнее ощущал каждую рану. И к тому мгновению, когда он произнес это слово — «денег», — боль, кажется, достигла наивысшей точки. Я представил себе, как завтра снова вынужден буду пройти тем же путем, и ужаснулся. А что, если они начнут кидать камни и в Сачико? Или ее, как японку, они не посмеют тронуть? Но меня-то они побьют наверняка. Как я это вынесу? Может быть, этот человек действительно поможет мне — даже если он слегка и дурачит меня?

— А сколько денег вы хотите? — спросил я смущенно.

— А сколько у тебя есть?

— Немного.

— Но все-таки?

— Тридцать иен.

— Ладно, — заключил он, — дашь, сколько будет.

Иены — так называются японские деньги. Тридцать иен у меня и вправду были. До появления в нашем доме Сачико они хранились в ящике моего письменного стола. Когда же мне пришлось освободить комнату, я положил их между листов «Аггады» Бялика и Равницкого [17] Аггада — часть Устного Закона (Устной Торы, в дальнейшем зафиксированной в письменных сборниках), включающая в себя притчи, легенды, сентенции, проповеди, поэтические гимны, философско-теологические рассуждения и т. д. «Аггада» Бялика (и Равницкого) — переложение для детей притч и легенд «Аггады». , той самой книги, которую отец так любил перечитывать в часы досуга и держал постоянно у себя в спальне на полке. Отчасти потому, что отцу в его теперешнем состоянии было не до чтения — все его мысли были заняты болезнью, а также и потому, что в комнате, куда перебрались родители, для книг не хватало места, «Аггада» осталась стоять, где стояла, и как бы перешла в наше с сестрой владение.

В последние полгода я занимался репетиторством — помогал готовить уроки одному отстающему ученику. За свои мучения я получал плату — пять иен в месяц. Тридцать иен, таким образом, были вознаграждением за мой полугодовой нелегкий труд. Но ради спокойствия Сачико и ради счастья находиться возле нее я готов был передать эти деньги Дмитрию Афанасьевичу. Я уже протянул было руку к полке, но он встал, выпрямился во весь свой богатырский рост и остановил меня решительным жестом.