Владимир Митыпов - Геологическая поэма

Меня, совсем еще зеленого специалиста, прислали сюда ознакомиться на месте с положением дел, изучить документацию и, так сказать, инженерно обосновать закрытие прииска. Но все это было, как я понимаю, больше для очистки совести, ибо дни Орколикана к тому времени были все одно сочтены — земля оскудела, добывать стало нечего, работы закрылись. Народ уходил, и более половины домов пустовало. Я тогда впервые в жизни стал свидетелем агонии целого поселка, и, признаюсь, это было безрадостное зрелище. Выезд из таежного Орколикана был делом весьма непростым, поэтому почти вся обстановка в домах оставалась: сундуки, шкафчики, кровати, детские качалки, столы, стулья, а во дворах кое-где уцелели даже заботливо сложенные поленницы дров. Проливные дожди подолгу обмывали крылечки домов, и они после этого так и стояли чистенькими, нетронутыми, но это была не та чистота, что наводится заботливыми руками женщины. Это была чистота запустения, в ней было что-то нечеловеческое. Вокруг домов, как бы осторожно приглядываясь к новым местам, щетинистыми островками пробивалась трава. Она пока еще нерешительно жалась к стенам, но было видно, что в будущем она перейдет в наступление на выбитые человеческими ногами ленты дорожек и площадки дворов.

Поселок стоял на покатом левом берегу Орколикана. Вплотную с юга над ним возвышались горы. Когда-то их покрывала лиственная тайга, но уже задолго до моего здесь появления от нее остались лишь трухлявые подобия пней и разрозненные группки молодой поросли, делавшей округлые вершины гор похожими на арестантски остриженные пятнисто-сизые головы. Где-то в середине зимы наступало время, когда обессиленное солнце проползало так низко, что вовсе не показывалось из-за этих гор. Перелом наступал в начале марта, в один из дней которого оно на минутку проглядывало в седловине между двумя сближенными макушками и тотчас скрывалось. С этого дня начиналось постепенное возвращение солнца на орколиканские небеса.

Весь поселок, если смотреть с горы, представлял собой скопление беспорядочно рассыпанных вдоль реки маленьких серых коробок. Причем та половина поселка, что была расположена выше по течению, еще жила. Над ней вставали медлительные столбы дыма, похожие на беличьи хвосты, между домами двигались фигурки людей. Нижняя часть поселка оставалась мертвой, сколь долго бы ни смотреть на нее. И только над самым крайним домиком на фоне отвесных береговых скал цвета старого чугуна синеватым растрепанным пером покачивался жидкий дымок. Там, на отшибе, вдвоем с четырнадцатилетней дочкой жил странный человек по имени Сашка.

Божедом, но о нем после. Сначала о старике Иннокентии.

Старик Иннокентий был коренаст, крепок. Одет всегда опрятно. Свеж лицом. Щеки румяные. В обрамлении шелковистых усов, бороды — влажно-красные губы жизнелюба и сластены. В бойких глазах — веселая хитрость. Не курил. Спиртного за всю жизнь капли в рот не взял. Бранных слов чурался. Никто не мог сказать, сколько ему лет. Одни утверждали, что пятьдесят, другие — восемьдесят. Сам же он, если спрашивали, отвечал уклончиво, отшучивался, плел что-то мудреное — от времен первых приисков в тайге. Кстати, таежник он был матерый, под стать эвенку. И золотое дело, чувствовалось, знал отменно, но тут он юлил, прикидывался человечком темным и недалеким.

Однажды я выручил его, и после того он стал захаживать ко мне — покалякать о разных разностях, попить медленно, со вкусом чайку с монпансье. А дело было так. Однажды утром я направлялся к приисковой конторе, большое, добротное здание которой было, пожалуй, единственным, что продолжало еще напоминать о зажиточных временах давнего золотого бума. Я уже подходил к крыльцу, когда из-за утла выбежал некто невеликий, багроволицый, глаза — как лупленые яйца. Он оттолкнул меня и с чрезвычайным проворством, повизгивая, сиганул вверх по ступенькам. Следом за ним, бухая оранжевыми яловыми сапогами, вынесся Игнатов. Вид у него был презлющий, зубы оскалены, руки выставлены на манер медвежьих лап, изготовившихся сграбастать и растерзать. Мне показалось, что сей здоровенный дядя пьян. Не рассуждая, я кинулся на него, обхватил, стал поспешно выпаливать обычные в таких случаях урезонивающие слова. Он вырвался и с хриплой руганью устремился на крыльцо, но я догнал, повис на нем, и мы оба сверзились вниз. Все дальнейшее пронеслось быстро и скомканно — Игнатов каким-то образом лягнул меня в живот своим роскошным сапогом (такие в нашей приисковой лавке стоили шесть рублей на боны, а это было далеко не то же самое, что просто на рубли), вскочил и бурей полетел к двери. Грохнуло, хлопнуло, стихло.

Когда чуть спустя я прохромал в контору, там стояла тишина, но отнюдь не благостная. Возле окошечка, где старатели сдавали «подъемное» золото, то бишь вольноприносительское, мрачным монументом высился Игнатов. Готовый буквально сожрать с потрохами, он глядел на давешнего беглеца, а тому и горя было мало. Он похихикивал, разводил руками и что-то говорил, то и дело указывая на раскрытое окошечко. Я приблизился. За окошечком виднелась веселая физиономия дошлого китайца Фына.

— Твоя мало-мало опоздал, моя мало-мало принимал! — смеялся он, глядя на Игнатова.

Приемщик золота, лицо, поставленное от государства, Фын обладал известной независимостью и мог позволить себе немного похихикать над начальником прииска. Игнатов лишь сопел в ответ. На аналитических весах лежали пять небольших самородков.

Видимо, мое появление нарушило что-то. Фын замялся, вертя в пальцах пробный камень, отполированный кусочек черного диабаза, и позвякивая набором ключей — так назывались тонкие стальные пластинки с напаянными на концах кусочками золота различных проб.

Беглец — я все еще толком не разглядел его — уставился на меня.

— Запрещаю! — рыкнул Игнатов. — Не принимать! Беглеца это ничуть не обескуражило.

— Ох, Исаич! Ох, миленький! — чуть ли не обрадованно заверещал он. — Тожно нарушаишь закон-та ить, а? Ить сам знашь, а нарушашь! Золотцо-та на весах!..

При этом он с некоторой надеждой поглядывал в мою сторону и слова свои явно адресовал мне.

— Отпрыгни! — ненавистно проскрежетал Игнатов. — И нечего глядеть на инженера!

— Батюшки, неужель инженер? — ахнул тот и мигом очутился возле меня. — Молодой-то какой! Ай-яй-яй… А я тут золотцо приволок… Нашел — и скорей сюды, ох-ох!.. Иду это я по ключу Не-приведи-бог… («Не-приведи-бог» было местное, старательское название; на топографических картах ключ этот обозначался исконным эвенкийским наименованием — Чуачанки). Бадан копаю, черемшу собираю… глядь — оно, родимое… блистить! Ах ты, ёлки-моталки! А перед тем аккурат дожжик прошел, так его, понимашь, с горушки-та и смыло-сполоскало… Дуракам везет, ги-ги!.. Вы уж не велите нарушать закон-та…