Владимир Митыпов - Геологическая поэма

Надо сказать, Валя с самого начала геологический хлеб даром не ел. В том возрасте, когда другие ребята ездят в пионерские лагеря, он помогал водить по тайге вьючные караваны, кашеварил у костра, научившись обращаться с картой и компасом, мыл по ключам шлиховые пробы и выполнял различные коллекторские обязанности. Со временем работы, поручаемые ему, становились все более сложными и ответственными. Незаметно и как бы между делом Валя научился многому. К семнадцати годам он мог:

делать не слишком сложные поисковые и съемочные маршруты, описывать разрезы;

документировать и опробовать горные выработки;

толково выписать наряд вместо прораба;

при необходимости — работать на ключе за радиста и отпалить бурки за взрывника;

управлять трактором и автомашиной;

вьючить и ковать лошадей;

срубить в тайге зимовье;

добыть и освежевать зверя;

связать по всем правилам плот;

починить одежду, подбить сапоги, обсоюзить валенки;

испечь в полевых условиях хлеб;

вправлять вывихи и делать искусственное дыхание.

После окончания семилетки он вознамерился было поступать в горный техникум — почему-то именно в Алданский, хотя такой же техникум можно было найти и поближе, — но отец смотрел на дальнейшее образование Вали иначе: десятилетка, а затем — горный институт. Валя спорить не стал, и жизнь продолжалась по-прежнему. В их поселке средней школы не было, поэтому три оставшиеся зимы Валя проучился в школе-интернате райцентра.

Он заканчивал девятый класс, когда отца перевели работать в город — в новообразованную экспедицию. И вот тут Валя впервые в серьезном вопросе выказал самостоятельность и твердость характера — он наотрез отказался уехать до окончания средней школы. Собственно, школа-то тут была почти ни при чем — в партии, с которой он проработал минувшее лето, его, при тогдашней нехватке кадров, считали вполне серьезным исполнителем, хоть и внештатным. Он ухитрялся раз в месяц вырываться домой на несколько дней, чтобы помочь своим в обработке и оформлении материалов, затратил на это целиком зимние и весенние каникулы и собирался работать там и дальше, вплоть до поступления в вуз. Даниил Данилович не настаивал и уехал один.

Встретились отец с сыном почти через полтора года, когда Валя, получив аттестат зрелости и проработав в поле половину лета, впервые в жизни приехал в город. Он намеревался лететь поступать в Москву, и никуда иначе. Отец отнесся к этому сдержанно.

«Так-таки в саму Москву? — Даниил Данилович старался быть осторожным: за время, что они не виделись, Валя сильно вытянулся, говорил неустоявшимся басом, а возрастное самолюбие так и было написано на его лице. — Конечно, смотри сам. Но в нашем деле, видишь ли, многое зависит от того, где ты собираешься работать потом, после окончания. Одно дело, если ты изберешь себе, скажем, Кольский полуостров, Урал или Русскую платформу. Тогда, конечно, езжай на запад… А если же ты намерен трудиться в Сибири, то… Сложилось такое понятие — «сибирская школа геологов», это выпускники, в основном, сибирских вузов. Прежде всего, Томска и Иркутска… Сибирская школа весьма сильна, друг мой, пользуется немалым авторитетом, признанием… Тут есть свои киты, корифеи… Мирового, надо сказать, класса… Так что… Я говорю это не потому, что сам кончил в свое время в Иркутске… дело не в этом, ты понимаешь… Но может, ты просто хочешь пожить эти годы в Москве? Что ж, Москва — это, конечно, Москва, но… прежде всего — дело. Москва стоит уже восемьсот лет, и никуда она не денется. Еще успеешь за свою жизнь насмотреться на нее, и в театрах там побываешь, и в Третьяковке… Все успеется, у тебя вся жизнь впереди».

Отец был прав, и после некоторого колебания Валя избрал Иркутск.

То, что происходило в ближайшие месяцы после этого, отложилось в памяти в виде чего-то невыразимо пестрого и сумбурного. Если попытаться выразить все одним словом, то словом этим было бы «новизна». Началась она с того, что, отправляясь в Иркутск, Валя впервые в жизни сел на поезд. Теснота и бестолковщина общего вагона; надоедливый перестук под полом; железный гул мостов, всякий раз жутковато возникающий как бы во внезапно разверзшейся пустоте; ругань и кипенье толп на перронах; вваливающиеся в переполненный вагон все новые и новые пассажиры, распаренные, бесцеремонно пихающиеся узлами и чемоданами; неотвязный, ни на что другое не похожий вагонный запах… — с первого раза все это было слишком уж непривычным для парня, не знавшего в жизни ничего иного, кроме степенного таежного малолюдья и чистейшего тамошнего воздуха. Валентин чувствовал себя обескураженным: столько, понимаете ли, слышать с самого детства об этой самой железной дороге, представлять себе с некоторым даже душевным трепетом свою первую поездку по ней — и вот на тебе!..

Несколько лет спустя кто-то из однокурсников рассказывал, выдавая себя за очевидца, как во время прокладки линии Тайшет — Лена в глухую до того таежную деревню прибыл первый поезд. Взглянуть на небывалое сбежались со всех окрестностей. Толпа окружила паровоз, ахала, дивилась. И тогда машинист, решив пошутить, вдруг гаркнул сверху: «Берегись, разворачиваться буду!» — и люди в ужасе так и брызнули кто куда… Студенты, разумеется, смеялись, и Валентин за компанию, хотя уж ему-то смеяться было совсем ни к чему…

Глубокой ночью он сидел у окна. Не спалось. В душной полутьме похрапывали, сопели и бормотали сонные пассажиры. Огненными шнурами струились за окном паровозные искры. «Станция Слюдянка!» — крикнули из громыхающего тамбура. Паровоз приветственно загудел.

Дождавшись остановки, Валентин спрыгнул на землю, но не в сторону вокзала, а в противоположную, куда сошли перед ним двое железнодорожников. Где-то, казалось, совсем рядом жарким живым существом дышал паровоз. С подножек соседних вагонов, невидимые во мраке, соскакивали тоже. Закуривали, переговаривались. Валентин стоял, привыкая к темноте. Низко по-над путями тускло светились оранжевые огоньки, вереницей уходя вправо и влево — в ночь, в неизвестность. Далеко впереди и позади яркими звездами — красными, зелеными — пылали сигналы семафоров. Все вокруг было чуждое, таинственное. Валентин зябко поеживался. Только теперь начинал он по-настоящему осознавать, сколь далеко заехал от дома, от привычных троп, от знакомых хребтов и речек. На душе сделалось тревожно и пустовато — как бы продуло внутри холодноватым ветром. «Гля, Байкал!» — изумленно проговорили над головой. «О-о!» — вскричал где-то паровоз. «Где, где?» — отозвался сонный голос. Мигом встрепенувшись, Валентин стал вглядываться и увидел… Редкие огоньки вдали змеились, отражаясь в незримой воде, — и больше ничего. Неужто сам Байкал? Всего-то? Ан нет — почти физически ощущалось в темноте присутствие какой-то огромной массы, был почти виден в черноте ночи еще более черный лаковый блеск бескрайней водной поверхности. Широчайшей прохладой и свежестью дышало в лицо, в распахнутую грудь. Заревел передохнувший паровоз. Зеленая звезда, вспыхнувшая впереди вместо красной, открыла путь на Иркутск…