Владимир Митыпов - Геологическая поэма

— Был я на этой горе, вчера был, — живо вступил я, обрадовавшись возможности сокрушить мимоходом нелепое суеверие. — Никакие там не люди, и не похожи даже. Камни и камни. А вот вершины у них белые, что верно, то верно.

— Вот-вот! — весьма охотно, к моему удивлению, подхватил старик. — Я ж не говорю, что они совсем как люди. Камень — он камень и есть. Главное тут что: вершины-то у них белые, вроде бы чужие, верно?

Я вынужден был согласиться, что это так.

— О! — старик со значением поднял палец. — А почему оно так? Та ведьма ворованные головы, что ей не подошли, обратила в камень и оставила их там, наверху.

Он сказал это столь убежденно, что у меня пропало всякое желание спорить, доказывая истину. Я вспомнил необычный вид тех скал и подумал, что они, пожалуй, должны были дать повод к возникновению какой-нибудь легенды. К примеру, о седоголовых мудрецах, удалившихся от мирской суеты на вершины гор. А вместо этого явилась на свет такая вот нелепая и неприятная выдумка про похищенные головы. И чего это людское воображение столь падко на мрачное? Неужто трудно выдумать что-нибудь пожизнерадостней?..

Была уже почти середина ночи, когда я тронул коня, оставляя за спиной поляну с копнами, похожими ночью на роющихся в земле медведей, старика в шинельном зипуне с его старушкой и грустно вздыхающую корову, которая так и не сдвинулась со своего места.

Отдохнувший, сытый Батрак бодро принялся «укорачивать путь» своим, как я теперь уже знал, «хорошим ходом», и до самого конца пути над нами высоко стояла белая луна…

Бруевич отнесся к моему сообщению, торжественному и чуточку бахвалистому, с каким-то странным равнодушием. Он сидел возле палатки на раскладном стульчике, и раннее солнце давало почти неуловимый розоватый отлив в его аккуратно причесанных, влажных после умывания седых волосах.

— Тэк-с, тэк-с, девять троек — восемнадцать рублей… — загадочно произнес он и поскреб мизинцем пробор, ровнехонько залегающий над левым ухом.

Разумеется, я не рискнул заметить, что девять троек все-таки двадцать семь рублей, но никак не восемнадцать…

Образцам и зарисовкам моим профессор уделил столь же до обидного мало внимания — глянул мельком и отложил в сторону, после чего достал изрядно потертую топографическую карту, на которой умещались не только окрестные места, но и вся территория к югу от нас вплоть до монгольской границы. Карта эта, подклеенная тонким шелком, приходилась, надо полагать, ровесницей Бруевичу — надписи все с ятями, масштаб в дюймах и верстах, элементы рельефа даны допотопным методом штрихов, из-за чего изображения возвышенностей походили на отпечатки пальцев. К тому же она не отличалась большой точностью, а иначе говоря — местами попросту врала. Профессор тем не менее имел обыкновение подолгу колдовать над ней в одиночестве — кое-где с великим бережением подкрашивал цветными карандашиками, наносил тушью какие-то значки, линии, латинские буквы. Видя, что Бруевич углубился в эту самую карту, я быстренько свернул свой доклад.

— Что ж ты замолчал? Продолжай, продолжай — я слушаю, — пробурчал он, не поднимая, однако, головы.

Без всякой охоты я повел было речь о кварцевых жилах, но через минуту он перебил меня.

— Как ты сказал — жилешки? — он поморгал с каким-то удивленно-обиженным видом. — Жилешки, корешки… и тому подобное. М-да…

Сняв очки, он подышал на стекла, тщательно протер специальной фланелькой и, разглядывая их на свет, брюзгливо сказал:

— Был некогда такой изыскатель по фамилии Фрелих. В его честь озеро Давачанда в северо-восточном Прибайкалье переименовали в озеро Фрелиха. Ныне же оно не только местными жителями — в чем было бы еще полбеды, — но и в топографической и геологической документации изысканно именуется Фролихой. Вот так: маленькая языковая небрежность — и утрачена память о человеке, о его — неважно, великой или малой, — заслуге. Я сильно опасаюсь, что сие прискорбное положение и де-юре, и де-факто просуществует еще немало лет… [22] Название это, Фролиха, удерживается и поныне. (Прим. авт.) Или вот еще: в бассейне Селенги имеется некая падь Варлам, Варламовская. Название вполне почтенное, можно сказать, библейское, и слава богу. Но вот как-то раз узнаю, что первоначальное-то ее название, господа, есть Арлан… Да, хотел бы я знать, из каковских туземных языков сие слово и что оно означает. Для нашего брата-геолога исконные названия — иногда верный поисковый признак. Впервые в Забайкалье я попал в начале века. И помню, однажды случайно услышал, что местность Адон-Чилон в Агинских степях по-бурятски означает «каменный табун». Ну-с, начинаю размышлять и прихожу к выводу… — Тут профессор внезапно умолк, словно осердясь на себя за многословие, и уже суше закончил — Словом, натуралист должен питать предельное уважение к предмету своего исследования — будь то инфузория, обитающая в тухлой воде, или небесное светило… Отнюдь не «жилешки», как ты изволишь иногда выражаться, но кварцевые жилы, не «корешки», но коренные обнажения!

— И не «маркер», а маркирующий горизонт. Терригенные отложения, но не «терригенщина»… Ну, а засим… — Он кинул взгляд на часы, сложил карту и решительно поднялся. — Поручик, велите запрягать! Едем!

— Как едем? Куда? — опешил я.

Бруевич озирался, ища свою трость, и с досадой бормотал:

— Туда… на эти… эти… как их…

Трость обнаружилась здесь же, подле профессора. Он обрадованно подхватил ее, и к нему мигом вернулась собранность.

— Туда, откуда ты возвратился вчера, — он посмотрел на меня с искренним недоумением. — Неужели это неясно?

Профессор, очевидно, запамятовал, что приехал-то я вовсе не вчера, а уже сегодня, под утро, и поспал-то всего часик с небольшим, а потом он сам же и разбудил меня, немилосердно тыча своей исторической тростью и ворча в том духе, что спать в столь чудесное утро — непростительный грех и что сам он в мои годы вообще не знал, что это такое — спать, а знал лишь одно: трудиться, трудиться, трудиться. В тот час весь наш лагерь, кроме пожилой поварихи, еще дрых безмятежно и вот только теперь начал пробуждаться. Из палаток, из шалашей, из-под телег полезли заспанные рабочие горняки, промывальщики шлихов, два коллектора и конюх дядюшка Дугар, который, кстати, заслышав мой приезд, уже вставал на рассвете, чтобы проверить, не покалечил ли я коня в трехдневном маршруте.

Бруевич не любил мешкать. Не прошло и часу, как мы уже выступили в таком порядке: впереди я верхом на многострадальном Батраке, а следом в телеге-двуколке профессор и дядюшка Дугар.

В этой телеге, сидя на охапке сена, Бруевич совершал все свои маршруты. Происходило это приблизительно так. Мы заезжали по долинам или едва заметными каменистыми горными дорогами в глубинные части массива, где, выбрав подходящее место, Бруевич делал остановку и принимался изучать в бинокль окрестные склоны и вершины. Продолжалось это долго. Профессор не торопясь записывал, составлял подробные схемы, зарисовки, брал азимутальные отметки, бродил вдоль подножий, изучая делювиальные шлейфы [23] Делювиальный шлейф (делювий) — продукты разрушения горных пород, смытые со склонов дождевыми и талыми водами. и россыпи. Потом подзывал меня, давал обстоятельные указания, и я сломя голову несся вверх. Пока Бруевич с дядюшкой Дугаром пили возле костерка чаи, я, аки пес борзой, рыскал вдоль и поперек склонов, забирался на гребень хребта, дотошно высматривая и вынюхивая, замеряя компасом элементы залегания пород и набивая рюкзак образцами. После всего этого Бруевич удовлетворенно произносил: «Тэк-с, тэк-с, геология данной части земного шара нам ясна», и мы перемещались на следующую точку. Смех смехом, а таким способом мы делали весьма солидные по протяженности маршруты. Что же касается их качества, то это, кажется, еще Наполеон заметил, что стадо баранов во главе со львом сильнее стаи львов, предводительствуемой бараном…