Моника Фагерхольм - Американка

Фрекен Эндрюс лишь фыркнула на Эдди, потом надела купальник, и мы немного поплавали, но не очень удачно, потому что совершенно не могли сосредоточиться. Она сидела там, на скале, чиркала спичками и бросала их в воду, зажигала и бросала. И вдруг мы замерзли. Нам почти никогда не бывало холодно, а тут мы замерзли, и вся энергия и удовольствие вышли из нас, из всех троих. Потом мы немного посидели на берегу, но чувствовали, что за нами наблюдают. Пора было браться за английский. Но под взглядом девушки там наверху это казалось идиотским занятием.

И эта чертова фрекен Эндрюс привела нам свою любимую цитату. Пико делла Мирандола.

— Это, девочки, — сказала она, — Пико делла Мирандола: „…я поставил тебя посредине мира, чтобы тебе легче было оглядываться вокруг — на все сущее. Ни небесной, ни земной, ни бессмертной, ни бренной сделали мы тебя, чтобы ты, как свой собственный скульптор и создатель, свободно и достойно могла придать себе тот образ, который захочешь“.

— О чем он говорит, девочки?

— Он говорит, — продолжала фрекен Эндрюс, — что надо искать свою собственную жизнь.

— Но заметьте, девочки, он говорит „достойно“. Надо иметь в жизни стиль. И вот этого-то многие не понимают. Думают, что стиль — это внешность или что-то чисто эстетическое. Можно различить…

И многоточие. Потому что потом фрекен Эндрюс заторопилась. Девушка на скале напротив. Вдруг она исчезла.

— Мне надо идти. Ее нельзя оставлять одну…

И мы остались сидеть вдвоем, Сольвейг и я, у озера. Это могло бы показаться смешно, но на самом деле это было совсем не так.

Фрекен Эндрюс нечасто приходила к озеру в то лето, а когда появлялась, все было не так, как прежде. До плавания дело редко доходило, в основном она только болтала. Иногда она даже не раздевалась. Я имею в виду халат. Она совсем перестала плавать нагишом. Все эти „эвритимические принципы“ остались в прошлом.

Рассказывала про то да се, но ничего запоминающегося. У нее не хватало терпения, чтобы сосредоточиться на английском. Порой она лишь присаживалась на камень, а слова словно лились из нее.

Ее было жалко. Позднее я поняла, что это было: человек в беде. Эдди пила из нее соки.

— Эта девочка такое для меня разочарование, — призналась она однажды, но маме кузин, не нам. Уже в самом конце. Она вдруг появилась в доме кузин, чтобы „предупредить“ маму кузин об Эдди, „американке“ — это прозвище она употребляла охотно, чего раньше не делала. Тогда отношения между Бьёрном и Эдди уже развивались вовсю. И Бенгтом и Эдди тоже.

И может нам тогда тоже надо было почувствовать, Сольвейг и мне, когда она пришла в дом кузин, что это очень трогательно с ее стороны, но и в тот раз она не дала себе труда узнать нас. Так она с нами обходилась. Эта фрекен Эндрюс.

Как-то раз утром на берегу фрекен Эндрюс закурила сигарету. Сигарета в семь утра, прежде это было неслыханно. Хотя она ее почти сразу потушила.

— А теперь давайте-ка все в воду, — продолжила она, фрекен Эндрюс, сидя в тени и похлопывая себя по бокам, чтобы согреться. — Все в воду, ну же, живо, живо, живо.

А сама так и осталась сидеть.

— Ловите день, — сказала фрекен Эндрюс, — вот в чем суть.

И снова запнулась.

— Это один из моих главных принципов. — Она в нерешительности смотрела перед собой, а Сольвейг доброжелательно спросила, что это значит — мы ведь давно забросили занятия английским, просто сидели там и беседовали по утрам, чемпионки по плаванию и их чокнутая крестная фрекен Эндрюс.

Чемпионки по плаванию и их чокнутая крестная. Так тоже было можно на это посмотреть.

Ну и так многое было ясно. Американка вошла в жизнь фрекен Эндрюс, и все переменилось.

С нами она никогда о ней не разговаривала, даже имени не упоминала. А мы и не спрашивали. Научились не задавать лишних вопросов, и к тому же эта „племянница“, для нас это была еще больная тема.

Так что мы не знали, что делала Эдди и чем занималась.

Могли только догадываться.

— Ей нельзя доверять, — сказала она, значит, маме кузин. И думай что хочешь после этого, потому что кто сказал, что версия фрекен Эндрюс была справедливой. Не так-то просто было жить с фрекен Эндрюс, со всеми ее фантазиями — кто ты есть, а потом вести себя соответственно ее представлениям, плясать под ее дудку.

Но мы видели, как она несчастна. По-настоящему горюет. И напугана.

Позже я поняла, что она, например, воровала. Деньги и вещи. Большие и маленькие вещи. Словно в ней не было никакого удержу.

И что она еще подбирала в городе у моря всяких чужих людей и приводила их в дом баронессы. Не только на праздники, но и в другие дни. Люди, которые приходили и уходили. Порой их было трудно выставить.

И отделаться от Эдди было непросто.

Но баронесса, возможно, надеялась все-таки, что Эдди изменится. Она ведь была такая молоденькая, девятнадцать лет. Может, еще образумится, повзрослеет.

И все было так ненадежно. Баронесса была одинока. У нее не было ни мужа, ни детей — у нее, по большому счету, был один-единственный друг, ее бывший жилец. Студент, который когда-то снимал у нее жилье. Черная Овца. Именно он.

Он ей частенько помогал. Она звонила ему и просила приехать и выставить людей из квартиры — такие малоприятные поручения. Она надеялась, что и Эдди ему тоже удастся образумить, но из этого ничего не вышло.

И ему-то она позвонила в отчаянье в тот последний вечер. Когда Эдди еще была жива. Она заперла Эдди в комнате. Без одежды. Чтобы та не сбежала. А сама собралась уезжать. Баронесса позвонила Черной Овце, и он приехал.

Она попросила его приехать и увезти Эдди. Не хотела больше видеть ее. По вышеуказанным причинам. Я знаю это потому, что мой брат Бенгт был в этом всем замешан по уши. Это с ним она собиралась бежать, Эдди. Бенку и Эдди вместе сляпали мировую интригу; они сбегут вместе и так далее.

Это могло показаться смешным. Некоторым образом. Если бы не… Как уже было сказано, Эдди гуляла с Бенгтом. Малыш Бенгт был влюблен в нее по уши. Но это было как бы менее официально, чем то, что она также была и с Бьёрном. Они с Бьёрном одно время слыли парочкой номер один в Поселке: вечно стояли в дверях сеновала, обжимались, курили, собирались обручиться и все такое прочее.

Мы в этом не очень-то участвовали, Сольвейг и я, но вот что на самом деле интересно, так это насколько разной была Эдди с ними двумя. С Бьёрном она была одна, с Бенку — совсем другая. Хотя что делали Бенку и Эдди один на один, он видел. Бьёрн.

Эдди, мягкая как кошка, мурлыкающая. Это было, когда она стояла там в проеме сеновала, словно на сцене, будто играла роль — Эдди прелестная, так хорошо.

Это была словно другая ее сторона, не та, что видела фрекен Эндрюс, хотя, возможно, как раз та.