Моника Фагерхольм - Американка

И добавила:

— Теперь я больше не НЕВИННАЯ.

— Тебе понравилось?

— Да, — снова подтвердила Дорис, которой уже немного надоело со всем соглашаться. — Да, да, да.

Мике Фрибергу было важно, что он оказался хорошим любовником для женщины, которую любил и которая любила его. Но почему бы им не поговорить теперь о чем-нибудь д-р-у-г-о-м?

— Хочешь, расскажу одну смешную штуку? — прошептала Дорис Мике. — Бенку как-то заказал книги через фирму, которая посылает по почте те странные книжки, которыми он интересуется. Он нашел книгу, которую очень хотел получить. Она называлась «Архитектура и нарушение». Но когда книга пришла, он страшно огорчился, хоть и попытался не подать виду, потому что оказалось, что речь там шла не о нарушении в криминальном значении, а в смысле интервала, перебивки. Интервал в орнаменте. Понимаешь?

— Не совсем. — Мике мотнул головой в темноте и нетерпеливо потрогал коралловые бусы, которые получил в подарок от Дорис несколько дней назад, когда они отмечали то, что уже полтора месяца были вместе.

— Бенку, он же чокнутый…

Но Дорис не удалось закончить, потому что ее открытый рот закрыл рот Мике, зубы Мике, язык Мике… одно повлекло за собой другое, и они — быстренько-быстренько — сделали это во второй раз.

Лишь позже, дома, в своей собственной постели, к Дорис Флинкенберг вернулась способность думать ясно.

Что произошло? Она сходит с ума?

— Ты полна неожиданностей, — сказал Мике Фриберг. — С тобой никогда не соскучишься.

Мике. Голос Мике. Стоит подумать о нем, и уже легче. Думать только о Мике и больше ни о чем. Сделать его таким большим у себя в голове, в своем сердце, в своем теле, чтобы все остальное оттеснить на задний план.

— Давай договоримся об одном, — сказал Мике. — Что не вмешивать Бенку, Сандру и прочих во все это. Наши отношения — это совершенно отдельная вещь.

— Ты ревнуешь, — пробормотала Дорис.

— Ясное дело, — согласился Мике. — А что в этом такого? Я хочу, чтобы ты была только моя. Я же тебя люблю. А ты меня любишь?

— Да, — ответила Дорис искренне. И в душе ее воцарился покой. Они снова обнялись, и в этих объятиях Дорис присутствовала на сто процентов. Так она объясняла себе это потом. Мне же это нравилось. Я там присутствовала на «сто процентов».

Так что же, что же случилось тогда?

— Что ты в нем нашла? — ревниво спросила Сандра на школьном дворе в один из тех редких теперь случаев, когда они разговаривали друг с другом.

Глупо было спрашивать, они обе это понимали. Любая была бы рада-радешенька оказаться с Мике Фрибергом. Так, по крайней мере, думала половина девчонок в школе.

И все же Дорис Флинкенберг стояла посреди школьного двора перед Сандрой Вэрн, запиналась и не знала, что ответить.

— Ты так красиво поешь, — сказала Сандра такими тоном, что Дорис Флинкенберг осталось только броситься прочь, прочь со школьного двора.

Иногда Дорис Флинкенберг бродила в лесу в одиночку.

Даже до того, как они расстались с Мике Фрибергом.

Ей нужно было побыть одной. Но множество песен, слов, разговоров отовсюду теперь всплывало и теснилось у нее в голове.

Тот узел, что мы завязали, не развязать никому.

Тот узел, что мы завязали, не развязать никому.

Одна лишь смерть, лишь смерть способна развязать этот узел, узел.

Одна лишь смерть, лишь смерть способна развязать этот узел.

Дорис, на утреннем собрании.

— Привет. Я — Мике, а это — Дорис, у нас есть ансамбль. Фольклорный ансамбль Мике Фриберга. Мы поем старинные песни… тьфу… — Дорис сбилась, все засмеялись, она начала снова: — Привет. Я — Дорис, а это — Мике, у нас есть ансамбль, это… Господи, мы сейчас просто споем, эта старинная народная песня, слушайте.

До середины октября, когда Дорис Флинкенберг начала всерьез понимать невозможность всего, что касалось их с Мике Фрибергом, они с Мике вместе читали Достоевского. Она читала «Преступление и наказание», а он — «Идиота».

— Мне следовало бы убить кого-нибудь, чтобы ты стала Соней. Из тебя бы получилась замечательная Соня. Та, кто спасает мир своей добротой. Ты такая добрая!

Он никак не мог от этого отвязаться, Мике. Не мог об этом просто забыть. И вдруг это перестало казаться забавным.

Дорис почувствовала себя плохо. Ее тошнило. Казалось, ее вот-вот вырвет.

Она бросилась в туалет, и там ее рвало и рвало.

— Это все это кораблекрушение — такой ужас!

— Никто не умеет любить так, как мы, — сказал Мике Фриберг, но и у него это прозвучало не так убедительно, как прежде.

— Мне нравится, что ты все усложняешь, — пустился философствовать Мике Фриберг, когда Дорис Флинкенберг стало лучше. — Это знак того, что ты не такая, как все. Ты особенная и единственная.

— А я, — продолжал Мике, — тебя люблю. За то, что ты — это ты и никто другой.

— Ох, заткнись. — Дорис лежала и думала: ну что он все талдычит одно и то же. И все портит. Неужели ему так необходимо наклеивать на все ярлыки со словом «любовь», даже не успев рассмотреть хорошенько, что перед ним такое?

И что же перед ним такое, Дорис?

Вот в этом-то и заключался вопрос.

Одна лишь смерть, лишь смерть способна развязать этот узел.

Но что, собственно, случилось?

— Мы что, не будем читать дальше? — спросила вместо этого Дорис Мике. — Я уже дошла до страницы двести тридцать четыре. И теперь начинает становиться по-настоящему интересно.

Мике рассмеялся в ответ, своим начитанным смехом, как у тех, кто обладает явными преимуществами и знает, как вести разговор о большом романе и большом писателе, настоящем классике.

— Ты все же совершенно особенная, — повторил он. — И потому я тебя лю…

— Замолчи, — прошептала Дорис в сердцах. — Давай лучше читать.

Мике и Дорис. На скале Лоре, она и Мике, стояли там, им было немного холодно над озером Буле. Дорис дрожала, она сказала:

— Она шпионит за нами. В кустах. Сестра Ночь. Не может от нас отстать.

Мике выпустил Дорис из объятий и огляделся.

— Что, кто?

— Уф, — фыркнула Дорис, — я просто пошутила. Это была шутка.

Что случилось? О чем она говорила? Почему она говорит это, вместо того чтобы сказать: иногда у меня кружится голова. Иногда мне страшно. Мама кузин, наверное, права. Не следует ворошить прошлое.

Не играй с огнем, Дорис Флинкенберг, предупредила когда-то давным-давно мама кузин, когда поняла, чем занимались Дорис и Сандра. Тайной американки и всем таким.

— Не каждый способен разбить мне сердце, — сказала еще мама кузин, — но ты, Дорис, одна из…

И тогда, у озера, Дорис Флинкенберг наконец поняла то, о чем уже давно догадывалась. И смогла это выговорить:

— Я не должна была… Но так уж вышло. Я не могу любить тебя. Что-то со мной не так.