Моника Фагерхольм - Американка

Он поплелся за ней в магазин словно собака. Не из-за книги, а потому что хотел все завершить пристойным образом. К счастью, они прошли мимо магазина одежды. Сандра, казалось, забыла обо всем, когда они вышли на свежий воздух, и он начал свой рассказ.

Они направились прямиком в книжный. Он ее ненавидел. В голове его теснились наполовину сформулированные упреки в ее пристрастии к манерам высшего класса, ее высокомерии, ее развращенной молодости, столь контрастировавшей с его… Всем тем, что служило темой тысяче миллионов классиков, но по-прежнему обладало притягательной силой.

Ein Mann который хочет чего-то.

Ein Mann несчастный в огромном мире.

На сверкающей сцене: она была бессовестной Лолитой, которая увлекала чистого молодого человека в грязь, хотя со стороны все выглядело как раз наоборот.

И это должно было оставаться «тайной». Зевок. Очень увлекательно.

Но чтобы поддержать разговор, пока они шли в книжный магазин, он пересказал ей сюжет того романа, который она собиралась ему купить. Он назывался «Тереза» — первосортная французская классика. В нем рассказывалось о женщине, которая пыталась отравить своего противного мужа — а он был противный, в этом роман сомнений не оставлял. Но тот застал ее с поличным и придумал ей наказание. Оставил ее одну на дворе — они жили посреди леса, а она ненавидела жить в лесу — голодную, одинокую, никому нельзя было с ней разговаривать или дотрагиваться до нее. Но когда она искупила свою вину и при этом едва не погибла, он вернулся на двор, протянул ей руку и отвез в большой город, куда она так стремилась, дал ей свободу, о которой она всегда мечтала, и изрядное содержание. Они расстались в кафе в большом городе, в удивительном настроении, которое было окрашено пусть не совсем дружбой, но новым взаимным уважением.

— От вины не убежать, — сказал любовник. — Ее надо искупать.

— Искупать не значит болтать, — продолжал он. — Искупать значит действовать. Совершать поступки.

«А как же Дорис?» — спросила про себя Сандра.

Падал липкий мокрый снег. Ветер был холодный, почти ледяной. А внутри у нее была такая боль, что казалось, до нее можно дотронуться.

Они прошли мимо модного магазина и остановились у книжного.

Сандра обернулась к нему, на большой сверкающей сцене, но теперь их было только двое, уставилась на него и сказала:

— Могу я тебя кое о чем спросить? Почему ты все это рассказал заранее? Если все знать заранее, то читать уже неинтересно. Зачем мне тогда это читать? Зачем?

Но он не ответил. Он проигнорировал ее вопрос. Они вошли в магазин. И там все пошло наперекосяк, и она поняла, что не сможет довести игру, или как это еще назвать, до конца.

Еще капля, и она собьется. И всего несколько минут спустя, у той злосчастной полки с классикой в магазине в городе у моря, где все было так хорошо разобрано по полочкам, она совершенно сбилась.

Нельзя сказать, что она устала играть свою роль. На самом деле такое заключение было бы весьма лестно для всех участников. Но правда была в том, и это она поняла еще на улице, пока он все пересказывал и пересказывал сюжет книги, что она не могла и закончить. Не могла доиграть до конца. Ей просто нравилось играть. Господи, как легко было идти вперед по улице и жизни со своим слишком взрослым любовником, разыгрывать Лолиту на полную катушку, или как это называлось.

Но она-то такой не была. Она была просто маленькой девочкой. Ребенком в мире.

У нее не хватало силенок. На сверкающей сцене ноги ее вдруг стали как ватные.

Бедняжка, бедняжка Сандра!

И в книжном магазине у полки с французскими классиками она вдруг начала запинаться, как ребенок.

— Уходи! Я больше не хочу тебя видеть!

Это прозвучало совсем не эротично. И не игриво. Просто отвратительно, мучительно.

— Прекрати меня преследовать! Прекрати ходить за мной!

Теперь это был уже не искушенный ребенок, а самый обыкновенный. Ребенок со всеми своими ошибками и слабостями, эгоизмом, альтруизмом, со своими слабыми и сильными сторонами. Доверчивый и ранимый.

Ребенок, к которому нормальный взрослый никогда бы не подумал питать эротические чувства.

А он не был ненормальным взрослым. И не ребенок в ней пробудил в нем влечение.

Стоя там в давке, он все понял. И стал протискиваться к кассе — прочь от нее. Сам заплатил за книгу и ушел. Быстро, быстро, прочь. А Сандра так и осталась стоять у полки с французскими классиками. Она плакала.

Слезы молодой девушки. Они медленно текли по ее щекам, крупные слезы.

Он уволился из французской школы. И написал ей письмо, в котором попросил прощения.

Прости. Прости. Прости. Прости.

Она начала было писать сочинение, которое собиралась передать ему при расставании. Но так и не дописала. В нем говорилось об игре, которая называлась «Американка».

«La fille americaine», так это звучало по-французски.

В то же время ей хотелось все побыстрее забыть. Она выкорчевала это из своей памяти, все, все, все…

А в остальном по ней ничего не было заметно. Она продолжала жить, как прежде. Осталась во французской школе, где на следующий год сдала студенческие экзамены.

Именно это письмо с прости-прости-прости-прости от своего второго любовника она рвала на мелкие кусочки, стоя на краю бассейна, когда Аландец и его новая жена Кенни вернулись в дом на болоте после недель, проведенных в море, и поспешного бракосочетания на Панамском канале.

Окурки сигарет Никто Херман все еще плавали в бассейне.

Сначала сделала из письма самолетик, а потом порвала бумагу на кусочки.

А Кенни, новая жена папы, через несколько дней собрала граблями для чистки бассейна окурки и обрывки бумаги…

В бесформенную кучу мусора.

— Что это такое? Любовное письмо?

И улыбнулась своей светлой улыбкой, не совсем невинной, но открытой, светлой.

Так что нельзя было ответить правду.

— Я желаю ей всего самого лучшего, ей пришлось нелегко, — сказала Никто Херман, сестра Кенни.

Аландец предыдущие годы просидел и проскучал в охотничьем кабинете. А пока он скучал, он думал. Пока он думал, в голове у него начало что-то вырастать. Корабль. Со временем он все яснее представлял его. Парусная яхта. Постепенно проступили детали: длина, ширина, высота над ватерлинией и все такое. Навигационные детали.

И название на корме. Стоит ли удивляться тому, что яхта называлась «Свобода».

Но уже тогда Аландец понимал, что это только мечта. Свобода. Кто сейчас захочет назвать лодку «Свобода»? Но Аландец сохранил достаточно чувства юмора по отношению к самому себе и умел посмеяться, когда это было явно смешно.

И Аландец смеялся. «Ха-ха-ха». Так что лед дрожал в почти допитом бокале с грогом, который он протягивал Никто Херман или, когда Никто не было, своей маленькой дочери. Она брала бокал и наполняла его.