Норман Мейлер - Олений заповедник

С другой стороны машины, забрасывая в нее жирную глиняную посуду и выпачканные в яйце вилки, стоял седой тощий пятидесятилетний мойщик, который за все недели, что мы проработали вместе, не произнес и ста слов. Он работал, чтобы пить, и пил, чтобы умереть, и, как все пьяницы, продолжал жить, его похмелье, словно вымытое утром белье, высыхало под бледным солнцем неоновых трубок на кухне, и первые четыре часа работы его рвало, а остальные часы своей смены он подбирал остатки еды — тут кусочек филе, там чистый горошек, совсем как воробей, выбирающий золотые зернышки из конского навоза, только ел он нервно, с нетерпением дожидаясь луж, которые образуются после вечернего дождя, чтобы утолить жажду, которая может сравниться только с голодом. Глядя, как его руки хватают ценный кусочек и отправляют в рот, а остальное он сбрасывает в помойку, я начал завидовать ему больше, чем кому-либо в Дезер-д'Ор. У его работы было столько преимуществ перед моей. Я не завидовал тому, что он мог насыщаться, но меня мучило сознание, что на его стороне машины было на десять градусов прохладнее и тарелки, с которых он соскабливал еду и потом ставил их в машину, были холодные, а с моей стороны туннеля они выходили, шипя, из кипятка, словно полуживые крабы, делающие последний глоток воздуха, пытаясь выбраться из котла. Мною снова овладела бешеная ярость от того, что работаешь на самом дне, где мысль, что у тебя нет «кадиллака», так же не приходит в голову, как пехотинец не думает о том, что никогда не станет генералом, зато раздражает его то, что у человека на соседней койке в бесконечно длинном бараке легкая работа: скажем, он постоянно чистит уборную и потому может не являться на утреннее построение.

Я снова был в приюте и снова обрел дом — точно никогда его и не покидал. После работы, поев в дорогом магазине для мелочей, я возвращался в свою меблированную комнату и принимал ванну — роскошь, какою пользуются и бедняки, — потом ложился голый и обсыпанный тальком на кровать — у меня от жары выступала потница — и читал газету, пока не засыпал. Так я провел три или четыре недели — мой мозг спал и не делал бесцельных подсчетов. Я тратил час, проверяя свой бюджет, и в какой-то вечер принимал решение, что могу сократить свои расходы предельно до тридцати четырех долларов в неделю, что означало: после всех вычетов я никогда не смогу откладывать в месяц больше пятидесяти долларов. Значит, за год я наберу шестьсот долларов и через шесть лет и восемь месяцев стараний не свариться как рак верну то, что растратил за двенадцать дней жизни с Лулу; эта мысль преисполнила меня меланхолической радости — подобно той, с какой святой считает свои раны, — от сознания, что завтра меня снова ждет тяжелая работа.

Всем, что со мной происходило, я был обязан себе. У меня все еще оставалась большая часть моих трех тысяч долларов, и я мог не работать, но Лулу ушла, и у меня не было другого выбора как сесть и начать обучаться писательскому мастерству. Это честолюбивое желание породило во мне страх, и я готов был улететь куда угодно — на экватор, если нужно, но экватор всегда стоит на месте и его нетрудно найти, и мне не было надобности уезжать из Дезер-д'Ор. Ожидание свелось для меня к вони помойки и жару печи в задней части современного ресторана, я похоронил себя там на неделю, и еще на неделю, и еще на пять недель, убивая свою энергию, хлыстом изгоняя из себя дух, готовясь к той, другой работе, которая вызывала у меня религиозный страх, и все это время, поскольку романтика пускает самые крепкие корни в доме для сирот, я все не мог избавиться от сладостной мечты, что Лулу однажды явится в ресторан, заглянет на кухню, увидит меня в переднике посудомойщика и заплачет, в ней проснется любовь ко мне такой силы, какую она не испытывала никогда прежде, и чудо произойдет человек ведь падает на дно лишь для того, чтобы набраться сил и выпрыгнуть на самый верх.

Вечно так продолжаться не могло. Мои сказочные мечты начали рассеиваться под влиянием светской хроники, и каждый вечер почесываясь от жары, я заставлял себя читать новости о том, что происходит в киностолице. Там было много сообщений о браке Лулу, и журналистам нравилось называть это «Любовным матчем года». Журналы, избравшие Лулу своим идолом, без стеснения печатали подписанные Лулу Майерс статьи: «Почему я мечтаю о Тедди Поупе» и отводили место для большой копилки Тони и Лулу Тэннер. В тексте, написанном принятой в этих журналах кастрированной прозой с широким использованием слова «поцелуй», сообщалось, что всякий раз, как Тони «целует» Лулу или Лулу «целует» Тони, победитель в состязании опускает в копилку монету. «Она так быстро наполняется, — сказала Лулу или сказал ее пресс-агент, — что у нас с Тони вечно не хватает мелочи».

В какой мере это было правдой или хотя бы частичной правдой, я не мог знать, так как, поступив на работу, отсек себя от всего света и не бывал ни у Айтела, ни у Фэя, ни у Доротеи или у кого бы то ни было из моих знакомых на курорте. Поэтому я верил светской хронике, и самое удивительное, что она излечила меня от ожидания чуда — я даже стал подумывать о том, чтобы оставить работу и начать писать. И наконец однажды вечером я отправился к Айтелу.

Я полагал, что все будет как прежде. Со мной же ничего не произошло, поэтому я считал, что ничего не произошло и с остальными. Самое большее, что я мог представить себе, это что я увижу Айтела с Иленой в моем ресторане за тихим столиком, или подвыпивших Доротею с Пелли, или Мэриона, подбирающего себе компаньона. А все было не так. В тот вечер, когда я пришел к Айтелу, он как раз готовился переезжать из Дезер-д'Ор в киностолицу. Он порвал с Иленой, сказал он мне, и она живет теперь с Мэрионом Фэем.

Мы просидели с ним несколько часов за бокалом вина, он рассказал, что произошло, и мне неприятно было это слушать. Он был вконец опустошен, как и все остальные, и я услышал подробности. Во всем виноват он, для начала сказал мне Айтел. После приема у Доротеи он знал, что надо решать — принимает он предложение Крейна или нет. Он не мог дольше откладывать, а выбирать надо было из двух возможных вариантов. Он мог оставаться в Дезер-д'Ор и продолжать быть конем благородных кровей на тайной конюшне Муншина или мог вернуться в киностолицу. Но вернуться туда с Иленой казалось маловероятным: она едва ли подходила для подруги человека, имеющего коммерческий успех. И мысли его бежали по старому кругу, так что теперь, после ночи, когда он рыдал в ее объятиях, Айтел жил, постоянно опасаясь проявить нежность, которую чувствовал к ней.

Все это он понял в то утро, когда зазвонил телефон и он, услышав голос Биды, понял, как старательно забыл тот разговор, что у него был с Бидой ночью, на приеме у Доротеи. Но сейчас забыть его было уже нельзя. В его ухе звучал голос Биды.