Уильям Гэсс - Картезианская соната

Девушка скрыла смущение за легкой улыбкой и даже сдержанно хихикнула, прикрыв рот ладошкой. Я подумал: что она такого сделала раньше, за что ей сейчас досталось это мелкое наказание? Быть может, она рискнула выказать свою привязанность? Пеннер как-то сказал мне, словно предостерегая, что объявить себя учеником — уже значит предать учителя.

— Предположим, — сурово завершил Учитель свою речь, — мы заставили врагов общества в прямом смысле есть дерьмо. Много ли найдется желающих совершать преступления, за которые полагается семь ложек?

Поздно вечером Пеннер отправился домой. Я догнал его, оставив на столе чаевые в особо крупном размере — за некачественное обслуживание, как он меня учил; и мы долго шли, беседуя, хотя ему явно было все еще неуютно со мною. Я удивил его тем, что поначалу завел речь о пустяках, спросил, как он поживает, что сейчас изучает, какие у него планы и прочее в том же духе. Наконец, остановившись перед своим домом, он спросил, привела ли меня в восторг его тайная месть.

— Ну, Лютер, это вряд ли можно считать тайной, — ответил я, — все уже знают, что памфлет написали вы, да ведь вы и подпись свою под ним поставили.

Он усмехался. Я должен подчеркнуть: он наконец усмехался.

— Если бы мое «Нескромное предложение» приняли и стали им руководствоваться, это означало бы, что общество намерено отомстить тем, кто его оскорбил; но мои намерения не таковы!

Выражение лица Пеннера встревожило меня, и я промолчал, хотя не имел ни малейшего понятия, что он имеет в виду. Усмешка переселилась с лица в голос, словно объявляя вторую серию фильма.

— Разве вас не забавляет парадокс? Большинство людей — так ведь? — прочитавших или слышавших о моем предложении, оскорбляются. Они называют его отвратительным, меня — отталкивающим. Этих людей устраивают долгие сроки заключения, жестокие казни. Они не поднимают шум из-за скованных одной цепью, «опускания» заключенных или столь обычных нарушений с продлением сроков, из-за жестокости охранников, из-за безответственности комиссий по досрочному освобождению, из-за той радости, которая переполняет сердца жителей мелких обедневших городишек при известии, что у них будет строиться тюрьма; ведь они могут поставлять туда продукты питания, и устроиться на службу в охрану, и создать самый что ни на есть черный рынок!

— Да, — сказал я. — Ну и что?

— Так вот, их жалобы на мое «Нескромное предложение» разоблачают их как густопсовых лицемеров, их маскировка служит знаком для тех, кто — как я — умеет видеть, — сказал он, и удовлетворение разлилось по его лицу, как сироп. — Сегодня я беседовал с типом, который желает, чтобы правительство разрешило кастрировать насильников, однако мое предложение его взбесило, он обозвал меня анархистом и дурным христианином. Подумайте об этом. Эти добрые христиане наверняка вновь распяли бы Христа, если бы надеялись получить новый шанс на спасение.

— Одно из неизмеримых моральных преимуществ моих отливных ям заключается в том, что они, хоть и не приводят к очной ставке с тем, кого вы желаете покарать, все же требуют определенной конфронтации, а кое-кому это не нравится, они предпочитают нанимать палачей, чтобы их отмщение свершалось дистанционно.

— Ну, Лютер, эта идея не нова, — помнится, отвечал я. — В городе Регенсбурге туристам показывают замковую темницу с глубокой ямой, куда курфюрст бросал врагов, а его стражники, как иносказательно выражаются гиды, использовали дыру для удовлетворения своих нужд. Но люди могут не захотеть возвращаться к средневековым методам в мире, который хочет называться современным.

Я допустил пагубную оплошность: он воспринял мои слова как оскорбление. Это мгновенно стало мне ясно. Пеннер мгновенно оскалил зубы:

— Вы не бывали в нашем кафе в последнее время. Я там почти каждый вечер вершу суд. Завтра мы будем обсуждать проблему самоубийства.

— А вы еще не обсуждали отмщения путем незаслуженного везения или бедствие неожиданной славы? (Ответа не последовало.) Значит, посидеть вдвоем нам не удастся?

— Приходите, если вам хочется, — ответил Пеннер, пожав плечами. Поставил на мне крест, подумал я, но сказал только «Спокойной ночи». Это была наша последняя встреча.

Судя по дневниковым записям, примерно в то время, когда поднялась шумиха вокруг памфлета, Лютера Пеннера вовлекли в узкий и малопочтенный кружок Хэрриет Хэмлин Гарланд. Я знаю о ней лишь из вторых рук, хотя вполне может быть, что это была как раз та пухлощекая девушка — или женщина, ведь там было плохое освещение, — которую Лютер изводил в кафе. Так или иначе, она была каким-то образом связана с Хэннибалом Хэмлином Гарландом, писателем средней руки, чью автобиографию «Сын внутренней границы» иногда вспоминают и сейчас; ее имя буквально кричит об этой связи, хотя и несколько хрипло.

Дурная слава Лютера притягивала ее, как запах крови притягивает акулу, и вскоре Пеннер стал завсегдатаем ее салона, который он презирал (о чем свидетельствуют многие высказывания в дневнике), но терпел, поскольку улавливал в ее полном самозабвении и упорстве черты личности, созревшей для его наставлений. И в этом он не ошибся.

Судя по записям, Хэрриет Хэмлин Гарланд была дамой, слепленной целиком, казалось, из переплетного клея и ядовитой злобы; ее ум, писал Пеннер, тугой и скользкий, как мыло, был идеальным вместилищем упрямства и самообмана, ибо она не только не считала слово «нет» ответом на ее вопросы, но и отталкивалась от любой отповеди с упругостью, которой позавидовала бы резина, и сочилась по пути самопродвижения, как гной из инфицированной раны. Нельзя сказать, что она не замечала, когда ею пренебрегали или помыкали, отгоняли, как назойливую мошку, — если особы, не выказавшие достаточной преданности, больше были ей не нужны, она выбрасывала их, как лишнюю карту в покере, и выказывала свой подлинный нрав; но если из них еще можно было извлечь какую-либо пользу, она проглатывала всякий брошенный ей кусок, как приблудная собака, рыча только на чужих и кусая лишь умирающих или мертвых.

Пеннер сделал вывод: все, что имело для нее значение, состояло из трех частей: Хэрриет, Хэмлин и Гарланд.

Короче говоря, она обычно не понимала — точнее, не реагировала, потому что умом все понимала и бесилась вовсю, когда становилась объектом чьего-либо отмщения, и переступала через боль — попросту не обращала внимания, если видела некоторую выгоду в отношениях с обидчиком.

Кружок Хэрриет состоял из невежд и предназначался для приема изгоев — Лютер понял, что его отнесли именно ко второму разряду, — там они могли почувствовать себя как дома: пара лесбиянок, чрезмерно тучные мужчины, саксофонисты из захудалых оркестров, поэты столь озлобленные, что дергались, как заметил Пеннер, едва заслышав голос соперника; но все эти личности самых различных оттенков понимали, какие преимущества таятся в их недостатках. Хэрриет занималась йогой на уровне ребенка, разучивающего гаммы, изучала Будду, как баран — новые ворота, и использовала мистицизм в качестве нюхательной соли. В ранней юности она постояла рядом с Керуаком (по выражению Пеннера), но в ее взглядах пульсации битничества теперь отражались лишь весьма слабо. Она была отчаянной визионеркой. Ею следовало восхищаться, и Лютер Пеннер старательно восхищался, поскольку Хэрриет Хэмлин Гарланд подбирала каждую обиду, как Сизиф — свой камень, и бросалась в бой с новой силой.