Михаил Блехман - Фрагментарный роман

Улыбалась и когда бросила в колодец монету, и когда медленно ушла по вьющейся подобно старинному свитку тропе, мимо реки, омывающей ей босые ноги и заискивающе мурлычущей, будто ласкаясь к хозяйке. Мимо розово-зелёной яблоневой рощи.

И, возможно, кому-то, там, куда она сейчас шла, её кувшин казался похожим на изогнутое удивлённой бровью коромысло, на котором покачивались пустые, раскалившиеся на жаре вёдра.

И, возможно, поэтому в серебряное колодезное ведро полетел очередной камень, — полетели очередные камни.

… День стоял — не отличить от бабушкиного шкафа: в нём столько всякой всячины, что смеёшься, не понимая, кому и зачем так много, и радуешься, что он всё-таки есть.

— Не заходите глубоко, — посоветовал я, улыбаясь и радуясь тому, как река трётся мягким бочком о большие, маленькие и крошечные ноги.

Итак, монета снова сработала: я вернулся, и теперь это были — мы. Хорошо, что я пришёл сюда уже не один. Дорога по-прежнему вилась, как змейка, и мы, хохоча, рассуждали, чем она похожа на наши змейки на брюках и кофтах и чем все они, к счастью, отличаются от своей старшей ползучей и пресмыкающейся родственницы. А на коричнево-зелёных яблонях уже успели вырасти красные яблоки, крохотные, как вишни, только сладкие и розовые внутри.

Рядом с колодцем валялся кувшин с отбитой ручкой. Мы подняли его, вымыли из колодезного ведра и поставили на видное место, надеясь, что, возможно, его хозяйка всё же придёт и заберёт его.

Наши носы, губы и языки приятно замерзали в серебристой на вкус и запах колодезной воде. Мы смеялись над тем, как сильно хочется этой воды, хотя мы, казалось бы, уже напились и пить уже вроде бы и не хотелось. И ещё над тем, что ключ, оказывается, бьёт из самой земли, но бьёт он совсем не больно, — серебряный ключ, похожий на золотой ключик, способный открыть самую секретную дверцу.

— Ну вот, — сказал я, когда мы возвращались, — теперь вы сможете приходить сюда без меня.

Я оглянулся: колодец казался напёрстком, разбитый кувшин исчез из виду. Но не думаю, что женщина в коричневой накидке и розово-зелёном платье вернулась за ним. Не думаю, что она вообще туда вернулась: слишком уж много летело в кувшин камней.

— И каждый, кого вы сюда однажды приведёте и кто бросит в колодец монетку, будет приходить сюда сам. И будет пить эту воду, даже когда колодца, и бабушкиного шкафа, и даже реки и тропинки уже не будет.

— Разве может их не быть? — рассмеялись они.

— И меня тоже, — ответил я.

И они хохотали ещё громче, прыгая по тропинке и потом шлёпая по речной воде, — потому что как же меня может — не быть?

У звуков бывают сильные запахи: у курлычущей, будто птичья стая, реки, у хохочущей колодезной цепи, у кипящих, словно борщ в кастрюле, домашних споров…

Дорога скатертью расстелилась мимо реки и яблоневой рощи и повела домой. Но самое важное, — впрочем, не самое, а просто важное, — это то, что другим своим концом она ведёт в мой город…

Самое, чего уж там…

Ведёт, ведёт уже столько лет — и всё ещё не может привести. Так настоящие дороги не поступают… Впрочем, стоит ли обвинять дорогу, если виновен сам? Захотел бы — давно отправился бы туда по ни в чём не повинной, скатертью расстелившейся дороге. Точнее — решился бы…

Мы с домашними задавали друг другу один и тот же вопрос. Мы задавали его непрерывно, вслух и молча, шёпотом и в крик.

Я говорил — и когда шёл домой, и дома, — я повторял, не в состоянии наговориться:

— Там, в конце вьющейся дороги, в самом конце, бывшем когда-то самым началом, был, я точно помню — что ж вы, забыли? — мой город.

Он у меня — как на ладони, как на моей старой карте, неотличимой от детского рисунка: привычно поцарапанные монеты, река, пахнущая диким яблоком, речные рукава на все поры года. И какая-то — нарочно не придумаешь! — гнедая лошадь, взбрыкнувшая, упавшая на спину и засучившая всем четырьмя подкованными ногами, — как сейчас помню. И клюквенные заросли по берегам речных заводей — не позволяющие берегам опускаться до болотного уровня.

Я перебивал их, не давая вклиниться:

— В моём городе, на каждом углу, бесплатно раздавали клюкву, самую сладкую ягоду на свете. Клубнике никогда уже не удавалось быть такой сладкой, как та клюква.

Мне возражали, всё-таки вклинившись:

— Нет и не было ничего кислее! Надеемся, уже и не будет!

— Чем кислее, тем слаще!

— Чем развесистее, тем кислее!

Домашние не прекращали увещевать меня:

— Принимать стихи, пусть и известные, за реальность, никому не известную? Это значит принимать стихи вместо лекарства.

Всё равно — возьму и пойду.

Да и брать-то ничего не нужно: просто выйти на вьющуюся подобно волосам любимой женщины дорогу-самобранку и отправиться, не оглядываясь, из дома — не навсегда, разумеется, но всё же отправиться — к моему городу. Мимо беззаботно, безобидно и призывно хихикающей в такт моим шагам реки, мимо отстающих и обгоняющих меня путников. С волшебным ключом в потайном кармане — чтобы открыть запертые для всех, у кого нет такого ключа, городские ворота с надписью: «Мой город».

Я помнил всё о моём городе, и уже устал рассказывать, что

— в моём городе росла роща розовых яблонь с яблоками, почти малиновыми внутри. И дети росли, весело скача на почти как настоящих лошадях и послушно танцуя под звуки разухабистой дудки. И виноград надёжно заплетал заборы, словно опытные руки легко и туго заплетают волосы. И монеты серебрились и звенели похлеще ливневых капель, звякавших и хлеставших по подоконникам и лицам.

Д о ма мне отвечали, как будто я сам не понимал:

— Неудовлетворённое желание деструктивно, можно наделать совсем даже не милых глупостей.

Д о ма отвечали:

— Неудовлетворённое желание гораздо конструктивнее удовлетворённого: если желание удовлетворить, оно исчезнет.

Наставляли:

— Чтобы желание не исчезло, необходимо постоянно его подпитывать.

Возражали наставлению:

— Необходимость подпитывать желание — это форма бесконечной пытки.

И все были снисходительно едины в том, что мой город, возможно, теоретически есть, но — ты только не обижайся — моего города всё же, скорее всего, практически нет. А практика — ты же согласен? — увесистее теории, какой бы щемящей та ни была.

Я снисходительно же убеждал и переубеждал возражавших мне домашних. Я говорил, что забытый ими мой город — есть, и я готов это доказать, — но к а к можно доказать тому, кто не хочет и слышать. Тому, кто говорит, что если мой город и есть, то всё равно он уже не мой, потому что я оставил его жить независимой от меня жизнью. Я улыбался более снисходительно, чем был в состоянии снизойти, но они всё равно наседали, утверждая, что мой город сначала якобы перестал быть моим и именно поэтому я его и оставил, и правильно якобы сделал.