Джонатан Эймс - Дополнительный человек

– Он не потребитель, – спокойно сказал я.

– Русские все потребители, – отозвалась тетушка, почувствовав, что я не хочу, чтобы Генри обливали грязью. Так что она плавно перевела разговор на русских, которые в большом количестве проживали в Куинсе. – Мне приходится сражаться с ними каждый день, – продолжала она. – Они называют Сто восьмую улицу маленькой Москвой… А еще они распаковывают пакеты и, стоя в проходах, едят. Они как вареные мухи. Приходится их расталкивать. Они мерзкие. У женщин животы вот досюда. – Она сделала движение рукой, указав на середину стола. – И все они в меховых шубах, но при этом сидят на карточках! Шубы и карточки. Они используют Америку. Мои родители так не поступали.

Тетушка была на сто процентов русской еврейкой, но не выносила новых иммигрантов. Я подумал, как странно, что они с Генри так похожи и в то же время абсолютно разные. Он любил русских. Она ненавидела русских. Он происходил из богатой, истинно американской семьи и служил эскортом для престарелых богатых женщин, Она происходила из бедной еврейской семьи и была эскортом для престарелых богатых мужчин. Оба спали на кушетках. Оба были старые, но полны жизни, несмотря на возраст. Злость на русских помогла старушке в игре – она по-настоящему разгромила меня в последние несколько сдач. Я проверил колоду, чтобы посмотреть, какие карты мог бы взять, и она выговорила мне:

– Никаких переигрышей.

Она выиграла роббер с большим преимуществом. Мы оба устали. Пришло время уходить. Она набила мне полную сумку еды, предварительно завернув все в фольгу и разложив по маленьким полиэтиленовым пакетам, да еще для безопасности перевязала их скотчем. Это была чертова уйма еды.

– С таким запасом я до Манхэттена не проголодаюсь, – пошутил я, довольный. – Только зачем было так заворачивать, – добавил я, понимая в то же время, что она пытается избавиться от сотен пакетов и пакетиков, которые сберегла; тетушка была дитя депрессии.

– Молчи, – сказала она.

Упаковав еду, которой хватило бы на целый век, старушка наполнила еще одну сумку бумажными полотенцами и дюжиной рулонов туалетной бумаги, что было с ее стороны очень щедро. Я обнял ее на прощание, поблагодарил за все и снова дернул за волосы. Потом подхватил обе сумки, и она проводила меня до лифта.

– Можешь поделиться с донжуаном, – сказала тетушка. – Только не позволяй ему съесть все.

– Он – милый господин, – уверил ее я.

Уже у лифта, открыв дверь, я снова поблагодарил ее за День благодарения, и она сказала:

– Приезжай раз в месяц, я буду готовить. А когда тебя не будет в Нью-Йорке, у нас возобновится телефонный роман.

Двери лифта закрылись, но мы продолжали улыбаться до тех пор, покуда могли видеть друг друга.

В тот вечер, когда Генри вернулся со Дня благодарения вКоннектикуте, я преподнес ему добычу, которую заполучил в Куинсе. Я предложил ему разделить со мной еду и разумеется, бумажные полотенца и туалетную бумагу. Он очень впечатлялся, в особенности дюжиной рулонов туалетной бумаги. Мы засиделись за полночь. Я рассказал ему, что моя тетушка им интересовалась.

– Ну разумеется. Все женщины таковы, – сказал он. И у меня возникла тайная фантазия, что, может быть, однажды вечером он пригласит ее на прогулку и приятно проведет с ней время. Но я не знал, как склонить его к этому, поскольку он ожидал, что платить будет женщина, а она ожидала, что платить должен мужчина. Над этим еще следовало поразмыслить.

Я спросил у Генри, как прошел День благодарения, и он сказал, что разочарован.

– Там обосновался Беллман. Еда была превосходная, но мысль о нем испортила мне аппетит. Они обручились! Родители в шоке, но, похоже, они меня не винят, что само по себе хорошо. Они не взяли его в клуб. Это было бы слишком. Он совершенно топорный. Никаких манер. Не умеет держать вилку и ужасно одевается.

– Когда свадьба?

– Дата еще не назначена, так что все еще есть надежда. Ей сорок пять, а ему двадцать пять. Он делает все это ради грин-карты, я в этом уверен. Ему нельзя доверять. Я должен был его обуздать. Единственная надежда, что она придет в чувство, но он пакостит всем, кого я знаю. Сначала Гершон, а теперь целая американская семья из Коннектикута. И все из-за мести мне, потому что я выбросил его отсюда. Он видел во мне отца. Он очень подвержен эдипову комплексу, но в конце концов, может быть, в его привязанности к ней есть своя правда. Любовь к матери. Однажды он сказал мне, что обожает ее груди. В этом ты похож на Беллмана, но ты куда более нормален.

Мне не понравилось, что Генри усмотрел какую-то связь между мною и его антагонистом Беллманом. Как-то он упомянул в нашем разговоре о внучке Вивиан Кудлип с большой грудью. Но, насколько мне известно, он даже не пытался меня с ней познакомить, что очень расстраивало: если Генри ценил меня, он должен был что-то сделать. Радовало все-таки то, что в конечном итоге он считает меня нормальным.

В тот вечер, прежде чем улечься спать, я написал благодарственную записку тетушке. Молодой джентльмен должен был сделать это. Конечно, ей будет приятно получить письмо. Я написал на конверте адрес, но у меня не было марки. Я отправился в комнату Генри с двадцатью девятью центами, повинуясь правилу «никаких обязательств», и попросил:

– Могу я купить у вас марку?

– Я дам тебе марку.

– Нет, все в порядке. У меня есть сдача.

– Я дам тебе марку, – сказал он приветливо. – В конце концов, ты принес в мою жизнь так много туалетной бумаги.

Между тем автомобильные проблемы и новость об обручении Беллмана усугубили и без того тяжелое положение Генри. Его дела становились все хуже. Однажды вечером, вскоре после Дня благодарения, когда я готовил на кухне нехитрый обед, он ворвался в квартиру, сопровождаемый звоном ключей в замке. Его лицо было не просто красным, оно пылало. Он захлопнул дверь, не столько в ярости, сколько желая, чтобы нас никто не услышал. Вихрем пронесся мимо меня, плащ летел за ним, словно знамя. В гостиной он уселся на кушетку и обхватил руками голову.

– Гертруда, о, Гертруда! – произнес он. – Мои печали не подкрадываются, как шпионы – одиночки, их уже целые батальоны!

– Что случилось? – спросил я встревоженно. Он всегда был драматичным, но никогда таким расстроенным.

– Я попытался припарковаться на Парк-авеню, – начал он свой рассказ. – Но руль практически отказал, и я, проскочив, врезался в медный поручень навеса. К счастью, я не снес всю эту штуку к чертовой матери. Конечно же портье был тут как тут. Он увидел, в каком состоянии автомобиль, и решил испепелить меня взглядом. Вероятно, он не хотел, чтобы я парковался на этом месте. Я его не виню. Плохо то, что мне пришлось вылезать через пассажирскую дверь. А значит, признать, что другая дверь не работает. Вот это было уже чересчур. – Генри понизил голос и конфиденциально сообщил мне, квартиранту, гостю, вероятному дворецкому и сквайру: – Но вершиной всего стали блохи!