Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

Ей пришло в голову, что она сходит с ума. Это и был тот самый «срыв», который она давно предвидела; «распад на части» ее личности. И все же ей не казалось, что она хотя бы немного не в себе; скорее, люди, не занятые, как она, мучительным осмыслением несовершенства мира, отраженного в газетах, не имели ни малейшего представления о том, что существует острая необходимость это делать. И все же она знала, что сошла с ума. И хотя она и не могла остановиться и продолжала деловито и с маниакальной тщательностью перерабатывать груды прессы, вырезать кусочки, пришпиливать их к стенам, так что там уже почти не оставалось места, она прекрасно понимала, что в тот самый день, когда домой из школы вернется Дженет, она снова станет Анной, Анной ответственной, и ее мания пройдет. Она знала, что способность матери Дженет находиться в здравом уме и проявлять ответственность значительно важнее необходимости понять мир и что одно зависит от другого. Мир никогда не даст себя понять, не будет упорядочен словами, не позволит дать вещам определения, если мать Дженет утратит свою способность быть ответственной.

Мысль о том, что через месяц вернется Дженет, сверлила Анну изнутри, пробиваясь сквозь ее одержимость газетными фактами. Именно эта мысль заставила Анну обратиться к тетрадям, которые она игнорировала с тех пор, как с Томми случилось несчастье. Она снова и снова перелистывала эти толстые тетради, но не чувствовала с ними никакой связи. Она знала, что какое-то чувство вины, ей непонятное, отсекло у нее возможность писать в тетрадях. Это чувство вины было, безусловно, связано с Томми. Она не знала, и она никогда этого не узнает, не стало ли прочтение ее тетрадей тем фактором, который подтолкнул Томми к попытке покончить с собой; или, если так оно и было, увидел ли он в них что-то такое, что особенно его расстроило, или же она действительно была высокомерной. «Это высокомерно, Анна; это безответственно». Да, он так сказал; но помимо того, что Анна осознавала, что она его разочаровала, что она не смогла дать ему чего-то, что ему было нужно, она не могла понять, что же все-таки произошло.

Однажды днем она заснула, и ей приснился сон. Она знала, что этот сон, принимая разные формы, снился ей уже не раз. У нее было двое детей. Один ребенок — Дженет, пухленькая, лоснящаяся здоровьем девочка. Другой — Томми, маленький мальчик, и она морит его голодом. Ее грудь пуста, потому что Дженет высосала из нее все молоко; поэтому Томми — худенький и слабый, он тает от голода прямо у нее на глазах. Он полностью исчез, свернувшись крошечным колечком бледной, костлявой, глядящей на нее во все глаза плоти, перед самым ее пробуждением, а проснулась она в ознобе тревоги, внутреннего раздвоения и чувства вины. Однако, проснувшись, она не могла нащупать причину, с чего бы ей должно было присниться, что она уморила Томми голодом. Кроме того, она знала, что в других снах этого цикла «заморенным голодом» существом мог быть кто угодно, например прохожий с улицы, чье лицо долго не давало ей покоя. Однако она, безусловно, чувствовала ответственность за того, увиденного мельком на улице, человека — иначе с чего бы она стала видеть во сне, что подвела его или ее?

Посмотрев этот сон, Анна снова судорожно принялась за работу — она вырезала из газет заметки и прочно закрепляла их на стенах.

В тот вечер, когда она сидела на полу, слушала джаз и приходила в отчаяние оттого, что неспособна «найти смысл» в отрывках из газет, она испытала непонятное, похожее на галлюцинацию, чувство — это была новая и до того момента неведомая ей картина мира. Это новое понимание было совершенно ужасным, было реальностью, отличавшейся от всего того, что она раньше знала как реальность, и пришло оно из тех пределов чувств, где никогда раньше она не оказывалась. Нельзя было сказать, чтоб это была «депрессия»; или что она почувствовала себя «несчастной»; или «упала духом»; суть этого опыта была такова, что такие слова, как «радость» или «счастье», полностью теряли смысл. Придя в себя после этого озарения — а это было вневременное явление, так что Анна не знала, как долго оно продолжалось, — она поняла, что пережила опыт, для которого не было слов, — он был за гранью того пространства, где можно заставлять слова обретать смысл.

И все же она снова подошла к тетрадям, позволив своей руке с зажатой в ней авторучкой (полупрозрачной, с просвечивающими хрупкими внутренностями, из-за чего казалось, что это какой-то обитатель морских глубин, возможно морской конек) помедлить над каждой из тетрадей, чтобы дать «озарению» возможность выбрать самостоятельно, в какой тетради оно хочет быть записанным; но все четыре, со всеми их разнообразными разделами и подразделами, так и остались лежать нетронутыми, и Анна отложила авторучку.

Она попробовала музыку, разную — прослушала кусочки джаза, что-то из Баха, что-то из Стравинского, думая, что, может быть, музыка сможет выразить то, что словам не под силу; но оказалось, что она проживает один из тех моментов, а они случались у нее все чаще, когда музыка ее только раздражает, словно атакуя мембраны ее внутреннего уха, сопротивляющегося звукам как врагам.

Она себе сказала: не понимаю, почему мне все никак не удается признать тот факт, что все слова несовершенны и неточны по своей сути. Если б я считала, что они способны выразить правду, то я бы не писала в таких журналах, которые я и показать-то никому не могу — за исключением Томми, разумеется.

В ту ночь Анна почти не спала; она лежала, снова и снова продумывая те мысли, которые стали для нее уже столь привычными, что она начинала томиться и скучать при одном лишь только их приближении, — мысли о политике, о принципах развития событий в современном мире. Это было снижением до уровня банальности; потому что, как обычно, она пришла к заключению, что любое действие, которое она могла бы совершить, будет совершено ею без всякой веры, а именно без веры в «хорошее» и «плохое», это будет просто неким условным действием, при этом можно надеяться, что оно может оказаться и хорошим, но, кроме этой надежды, в нем не будет ничего. Однако и при подобном настрое мыслей она вполне может прийти к принятию таких решений, которые будут в итоге стоить ей жизни, или — свободы.

Она проснулась очень рано и вскоре оказалась у себя на кухне, она стояла посреди кухни с полными руками кусочков газет и кнопок, поскольку стены большой комнаты были уже полностью, сколько она может дотянуться, покрыты вырезками. Ее это настолько поразило, что она даже на время отложила в сторону новые вырезки и кипы журналов и газет. Она думала: нет никаких разумных оснований для того, чтоб мне испытывать такое потрясение из-за того, что я перемещаюсь в следующую комнату, ведь не шокировало меня то, что я покрыла вырезками все стены в первой комнате, — во всяком случае, не настолько, чтобы это смогло меня остановить.