Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

— Хвастаться тут нечем.

Пауза. Потом:

— Что ж, ну да, пожалуй, это так. И, посмотрев на это под разными углами, я бы сказал, что это то, что я хотел бы заявить. Что я и делаю. Я не хвастаюсь. А делаю заявление. Даю определение. По крайней мере, я это понимаю. Что означает, что я могу победить это в себе. Вы бы удивились, если бы узнали, сколько у меня знакомых, которые себя убивают или которые кормятся от других людей, но они этого не понимают.

— Нет, я бы не удивилась.

— Хорошо. Но я это понимаю, я понимаю, что я делаю, поэтому я смогу это победить.

Анна услышала глухой звук — хлоп, хлоп, — это он захлопывал ее тетради. Она услышала жизнерадостный и молодой, практичный голос:

— Что вы пытались сделать? Поймать в клетку правду? Истину и тому подобное?

— Что-то в этом роде. Но — тщетно. Ничего хорошего из этого не вышло.

— Ничего хорошего нет и в том, чтобы позволять этому стервятнику — чувству вины — клевать вас, в этом ничего хорошего нет совсем.

Анна рассмеялась. Он начал петь, сочиняя на ходу некое подобие популярной песенки:

Он подошел к ее проигрывателю, внимательно изучил ее пластинки, выбрал Брубека. Сказал:

— Из дома — домой. Я уехал из Штатов, сгорая от желания получить новый жизненный опыт, но всюду я нахожу ту музыку, которую оставил у себя за спиной, дома.

Он сидел, похожий в своих очках на торжественную и жизнерадостную сову, подергивал плечами и шевелил губами в ритме джаза.

— Это, несомненно, — пропел он, — создает у меня ощущение целостности и непрерывности, да, вот правильные слова, опре-е-еделенно, ощущение цело-о-остности и непрерывно-о-о-сти, из города в город — одна и та же музыка, а за каждой дверью — такой же псих, как я.

— Я псих только на время, — сказала Анна.

— Ну да. Но вы там были. Этого достаточно.

Он подошел к кровати, снял халат, залез в кровать, как брат, по-дружески, непринужденно.

— А вам не интересно знать, почему я пребываю в такой плачевной форме? — спросил он после паузы.

— Нет.

— Я все равно вам расскажу. Я не могу спать с женщинами, которые мне нравятся.

— Банально, — сказала Анна.

— О да, согласен. Банально до уровня тавтологии и скуки.

— И довольно для меня печально.

— И для меня печально, правда же?

— Вы понимаете, что я сейчас чувствую?

— Да. Поверьте, Анна, понимаю, и мне очень жаль, я же не бесчувственный чурбан.

Пауза. Потом:

— А вы подумали: «А как насчет меня?»

— Как ни странно, да.

— А хочешь, я тебя трахну? Я мог бы, будь что будет.

— Нет.

— Нет. Я так и думал, что ты не захочешь, и это правильно.

— Все равно.

— Как бы тебе понравилось быть на моем месте? Женщина, которая мне нравится больше всех на свете, — это моя жена. Последний раз я ее трахал в наш медовый месяц, так уж получилось. После того случая занавес упал. Спустя три года она сильно рассердилась и сказала: «Хватит». Станешь ли ты ее винить за это? Стану ли это делать я? Но я ей нравлюсь больше, чем кто-либо на свете. Три последние ночи я провел с подругой твоей подруги, с Бетти. Мне она не нравится, но мне определенно нравится некий маленький изгиб в районе ее попы.

— Ох, не надо.

— Хочешь сказать, ты слышала все это уже и раньше?

— В той или иной форме — да.

— Ну да, ага, всем нам доводилось выслушивать подобные признания. Стоит ли мне предложить твоему вниманию социологическое — да, вот правильное слово, социологическое толкование причин этого явления?

— Нет, я их знаю.

— Я так и думал. Хорошо. Да, хорошо. Но я собираюсь это победить. Я тебе уже это говорил. Я по характеру великий верующий. Я бы это так назвал — с твоего позволения? Я великий верующий в том смысле, что я понимаю, что я делаю неправильно, я это признаю, и я говорю: я собираюсь это победить.

— Хорошо, — сказала Анна. — Я такая же.

— Анна, ты мне нравишься. И спасибо, что разрешила мне остаться. Я схожу с ума, когда я сплю один.

Потом, помолчав, он добавил:

— Тебе повезло, что у тебя есть этот твой ребенок.

— Я это знаю. Потому-то я и нормальная, а ты псих.

— Да. Моя жена детей не хочет. Ну, может быть, и хочет. Но она мне сказала: «Милт, — она сказала, — я не стану рожать ребенка от мужчины, у которого на меня встает только тогда, когда он напивается».

— Так и сказала, этими словами? — спросила Анна, возмущенно.

— Нет, куколка. Малышка, нет. Сказала: «Я не стану рожать ребенка от мужчины, который меня не любит».

— Как глупо, — сказала Анна, очень горько.

— Не таким тоном, Анна. Или я буду вынужден уйти.

— Тебе не кажется, что есть что-то немного странное в такой вот ситуации: мужчина приходит к женщине домой и говорит: «Мне нужно разделить с тобой постель, потому что я схожу с ума, когда я сплю один, но я не могу заняться с тобой любовью, потому что тогда я тебя возненавижу?»

— Нечто более странное, чем кое-какие явления, которые мы могли бы сейчас припомнить и упомянуть?

— Нет, — сказала Анна рассудительно. — Нет.

Она добавила:

— Спасибо, что очистил от всей этой ерунды мои стены. Спасибо. Еще несколько дней, и я бы действительно тронулась умом.

— Был рад помочь. Я полный неудачник, Анна, в данный момент — полный неудачник, Анна, и можешь мне этого не говорить, однако есть кое-что такое, что я умею делать очень хорошо: когда я вижу, что человек в беде, я всегда точно знаю, какие именно строгие меры необходимо срочно предпринять.

Они уснули.

Утром она ощутила в своих объятиях его смертельный холод, тяжесть ужасающего холода, это было все равно что обнимать смерть. Она медленно его растерла, согрев и разбудив его. Теплый, проснувшийся и благодарный он в нее вошел. Но к тому времени она уже была во всеоружии, была готова к обороне и не могла справиться со своим напряжением, расслабиться ей не удалось.

— Ну вот, — сказал он потом, — я так и знал. Разве я был неправ?

— Да, ты был прав. Но в мужчине с гигантской эрекцией есть что-то такое, против чего трудно устоять.

— Все равно, тебе следовало попытаться. Потому что теперь мы будем вынуждены тратить очень много своих сил на то, чтобы избежать взаимной неприязни.

— Но я не чувствую неприязни по отношению к тебе.

Они друг другу очень нравились, они чувствовали грусть и близость, дружескую нежность, как люди, прожившие в браке двадцать лет.

Он пробыл с ней пять дней, каждую ночь он спал в ее постели.

На шестой день она сказала:

— Милт, я хочу, чтобы ты со мной остался.

Она произнесла это кривляясь, пародийно, это было злой пародией и на саму себя, она как будто себя бичевала и наказывала, а он ответил, улыбаясь, грустно: