Елена Черникова - Вишнёвый луч

Я сказала бабушке, что мне привиделся голубой кит.

- Это детское сравнение, - ответила она. - Нам за такое поставили бы неуд. И зачем ты думаешь о власти...

- А мне нравится. Вся страна теперь будет смотреть в тоскливо-щенячьи глаза остатнего непереваренного планктона. И как не надоело! Непереваренного - всего-то несколько штук особей, остальные прошли с потоком, но эти самые некоторые, оставшиеся за губой, вне китовой утробы, почему-то чуть не плачут. У них теперь - зеленоватые обвисшие скулы, и возраст появился. Волосы белеют даже у самых отпетых брюнетов. Чудо-юдо-рыба-кит, такое большое и могучее, могутное, мощное, возможностное животное, полное чарующих тайн, почему-то привлекает этих страдальцев исключительно своей утробой! Манит внутрь, в темноту, в изоляцию. Чудно. Невероятно.

Я закипела, разговорилась, а бабушка терпеливо ждёт. Потом поправляет меня:

- В утробе кашалота - не кита голубого, а кашалота, - находится драгоценная амбра. Как ни прозаичен его кишечник, амбра закрепляет аромат парфюма навек. Мстительный кашалот может целиком, не жуя, проглотить человека. А голубой кит не может. Говорю же, твоё сравнение путаное, поверхностное, без глубины. Журнали-и-и-и-стка! Из тебя вряд ли получится литератор. Ты, случаем, не демократка? Давай опять поговорим о мужчинах?

- Ну... давай, - печально согласилась я. Бабушка всегда права. - Говори. Если уж о власти не хочешь.

- В Америке был большой чиновник, ныне пенсионер, Генри, очень умный, высокооплачиваемый. Он однажды сказал в интервью, что самый верх мужской сексапильности - власть.

- Бабушка!

- Я сама читала. Лет десять назад. У нас в стране тогда уже можно было печатать всякие американские признания, поскольку отменили цензуру. Я газету с интервью Генриным давно потеряла, точнее, выбросила, поскольку тогда было очень много газет с половыми вопросами и ответами; бедная публика насыщалась пылью, оставшейся от запретов прошлого. И я тоже.

- Бабушка! "Пыль от запретов" - это литературщина. Бездарная.

- Зачем хранить газету? - Бабушка не слушает моих ремарок. - А теперь думаю: зря выбросила. Показала бы твоему крилю и сказала: вот, видите, это же ваши истинные мотивы к власти! Гиперсекс! Это сам Генри сказал, а уж он-то знает.

- Почему именно знает, а не верит?

- Цена слова. В безусловных единицах. Однажды соплеменники-американцы спросили у Генри: надо вкладывать деньги в Россию или не надо? За конкретный, исчерпывающий ответ обещали полмиллиарда долларов. Он потребовал ровно неделю на раздумья, покумекал и чётко ответил: не надо. Два слова. Его поблагодарили чеком на полмиллиарда долларов. Это дешевле, чем обжечься на России. Вот какова цена простого вопроса, адресуемого Генри. Он знает что говорит. Он ещё вот что сказал: "Политический обозреватель - это тот, кто способен сформулировать интересы власть имущих". Правда, отлично сказано?

- Превосходно. Очень умный человек, бабушка. А что - в ваши времена уже знали слово секс?

Она задумалась.

- Современный половой член очень мешает мужчинам видеть мир и работать над собой. Косность - на стержне, в собственной сути стержня, который обязан встать, отреагировав на привычное раздражение. Женщине проще: она не так прямолинейна. Отдыхай.

Внучка потрясена. Прежде она не задумывалась над вполне очевидной способностью члена быть современным или старомодным, доисторичным или футуристичным.

Бабушка выжидает минуту и возвращается в себя:

- Теперь меня объяла лёгкая политическая грусть: мужики спятили. Поэтому я пишу, а вы все судите сами: стоит в меня вкладывать или не стоит? Я так думаю: теперь же надо всё описать! Ты слушаешь?

- Да, бабушка. Ты, оказывается, что-то пишешь. Мемуары? Стихи? Прозу? Я заинтригована.

Бабушка молчит. Перечень жанров как-то сбивает накал беседы, и я перехожу на другие рельсы:

- Скажи: что во власти ужасно?

- Не скажу. Закрытая тема. Ужасная тайна.

- Я никому не скажу.

- Да и скажешь кому - и что? Решат - сумасшедшая.

- Отлично. Говори. - Я иногда настойчива.

- Стремление к личной власти - болезненное извращение, - вздохнула бабушка. - Например, какое-нибудь масонство; оно необходимо властителям, поскольку без черной магии они не вырвутся на кажущийся им верх. Они вынуждены продлевать свою жизнь как можно дольше, поскольку знают, что за гробом у них очень несимпатичная перспектива: быть слугой того демона, который помогал им при физической жизни.

- Да, - согласилась я, - обязательно скажут: сумасшедшая. Впрочем, я читала, что все, кто в настоящей власти, мыслят оккультно. Ты училась или так, самодеятельно?..

- Не огорчайся: все мысли стары, как само древо познания. Они росли на нём как его ветви, листочки, были соками, корнями, наконец, плодами - всё же понятно! Древо познания так же иерархично, как весь наш мир. - Бабушка погладила внучку по голове. - Про твоё сумасбродство тебе неминуемо скажут сотни раз. Ну, если, конечно, будешь меня слушаться.

Бабушка и в этом оказалась права.

"У всех свои палки", - подумала я, натолкнувшись на маленькую кругленькую тётеньку. Она нервно тыкала в порог вагона большой белой толстой клюкой, нащупывая путь, а со спины на неё напирала метротолпа, в авангарде которой выделялась великорослая деваха с лыжами в руке.

Лыжный букет с коротким стуком опустился на тётенькину голову. Слепая вздрогнула от удара и, подсобравшись, преодолела препятствие. Деваха не заметила инцидента и не извинилась. Я выбралась на перрон, оглянулась на бабулю, на деваху, но их уже втянуло в вагон, и толпа вмялась вослед, и все их палки тоже.

В думах о потенциях древесины я перебралась на другой путь, старательно обходя нищих, у которых сегодня был форменный бенефис. Почему-то именно день Конституции, праздник всех граждан, вывел на работу нищих всех категорий.

Особенно удивила меня одна пенсионерка в драном пальтеце, давно известная мне по подземному переходу близ "Фрунзенской", а ныне переместившаяся на Пресню, что неожиданно для жёстко структурированного мира попрошаек. Эта труженица нищенского фронта резко отличается тембром и текстом от прочих соискателей милостыни. Она голосит, завывает, лопочет, лепечет, плачет - и всё на такой высоте надрывной искренности, что прохожие отпрыгивают куда подальше, прижимая к рёбрам сумочки.

Вот её текст: "Ну подайте же, ну пожалуйста, ну хоть кто-нибудь, ну, пожалуйста, ну подайте к пенсии, ну хоть кто-нибудь!!!"

И так сотни раз подряд, на двух нотах, на крупнозернистой слезе, на красных и косых глазках. Возраст её неопределим. Я всегда поражаюсь её истовой настойчивости: откуда столько сил? Так вопить, непрестанно рыдая, каждый день, годами, - невероятно! И слёзы ручьём. Постоянно. Всегда. Это невозможно сыграть. Это надо чувствовать!