Денис Драгунский - Ночник. 365 микроновелл

Мы еще крепче схватились за руки и побежали назад.

< Конечно – мы поняли уже на бегу, – это был снег. Снег так лежал в лунном свете. Но назавтра мы туда пришли и немножко поспорили – снег это был или мертвую лошадь утром увезли? >

Я надеваю на женщину комбинезон. Чувствую ее теплое тело, ее плечи, локти. Но вместе с тем это – книга, на которую я надеваю суперобложку.

Мне предлагают сделать прическу с более длинными и густыми волосами, чем у меня были, когда я сел в кресло. Как это парикмахер собирается сделать, не знаю.

Но волосы в самом деле получились густые и темные.

Но главное – в результате у меня оказалась довольно пушистая челка, из которой торчат ярко-черные сосульки закрученных волос.

– Креатив! – говорит парикмахер. – Креативчик, а?

– Да, да, – говорю я.

Хотя на самом деле я в ужасе. Что скажет Оля? Что скажут друзья-товарищи? Надо срочно стричься, как было раньше. Но – у нового парикмахера. Потому что перед этим почему-то неудобно.

Чукча – охотник и проводник охотников. То есть егерь.

Потом он ненадолго принимает облик того, кому помогал охотиться. Если к нему приезжал профессор, чукча оказывается в круглых очках и с большим потрепанным портфелем. Если богатый финансист – на чукче появляются дорогой костюм, галстук, модные туфли.

Но – именно потом. После отъезда гостя. То есть по виду чукчи можно догадаться, кто у него был.

Вот к чукче приезжает какой-то пожилой господин в хорошей синей куртке, в меховом шлеме, с дорогими ружьями. Они уезжают на лодке охотиться. Возвращаются. Господин несет мешок с трофеями, пожимает чукче руку и уезжает на большом снегоходе. Чукча скрывается в своем чуме, и через минуту выходит в длинной горностаевой мантии. Улыбается во весь свой щербатый рот. На голове у него – сияющая бриллиантами корона.

Кто-то сзади меня шепчет: «Значит, это к нему приезжал норвежский король!»

Зима, вот примерно как в эти дни. Ваганьковское кладбище, могила отца. У него на могиле очень простой памятник – продолговатый гранитный прямоугольник, невысокий, горизонтальный. Бронзовый барельеф и надпись «Виктор Драгунский», в виде его подписи. Он очень разборчиво подписывался. Теперь там сбоку написано «Алла Драгунская», то есть моя мама там же похоронена. То есть урна с прахом зарыта; папу, кстати, тоже кремировали.

Но я вижу это без маминого имени. То есть, значит, до ее смерти.

Памятник занесен легким снегом.

На верхней кромке, по всей длине, рядком сидят воробьи.

Я жалею, что у меня нет с собой фотоаппарата.

Но если был бы и я стал бы его доставать, то воробьи бы всё равно улетели.

Потом я жалею, что на папиной могиле думаю о хорошем снимке.

На стол ставят чайник. Но я понимаю, что это значит: это значит, что для еды не хватит места. Не на столе, а у меня в животе. Мне очень хочется чаю: я замерз и хочу пить. Горячий крепкий чай соблазнительно сияет в стеклянном чайнике. Но поесть я хочу тоже: я сильно голоден. И вот почему-то вынужден выбирать между чаем и едой. Не знаю, что делать.

Женщина мне рассказывает о себе, но я при этом все вижу сам, своими глазами. Как будто смотрю голливудский фильм про роскошную жизнь высшего света. Героиня готовится ехать на банкет. Огромная квартира, гардеробная с окнами в сад. Окна длинные, от потолка до пола, почти балконы. Все бело-золотое. Она выбирает себе платье, перебирает одежду, висящую в шкафу.

На столике лежат пригласительные билеты, красиво напечатанные, с золотым тиснением.

Лето, жарко. Ветерок из полуоткрытого окна вздымает кисейную занавеску.

Большая открытая машина. На банкет едут две пары: муж и жена и отец со взрослой дочерью.

Вот она-то – взрослая дочь – мне это всё и рассказывает.

На банкете ее тошнит. Рвота, скандал. Она беременна.

Ее выгоняют из Америки в Россию. Ей говорят, что она должна найти отца своего ребенка (который у нее еще в животе).

Рассказывая это, она ласково берет меня за руку.

Я отдергиваю руку.

Античная гипсовая голова, разрисованная цветными квадратами. Очень занятно.

Кончик носа отколот. Видно, только что откололся – свежий белый гипс на сколе.

Я говорю:

– Господа, подлепите хоть алебастром кончик носа и подкрасьте, нельзя же так!

Эти господа (пожилые мужчина и женщина) говорят:

– К носу сходятся цветные линии. Мы не знаем замысла художника. Какой должен быть самый кончик носа?

Синий? Или оранжевый? Пусть остается так.

Художник, однако, это Ира. Это она раскрасила гипсовую голову.

Я зову ее, спрашиваю:

– Ну, художник, каким цветом нос будем закрашивать? Каков был твой замысел?

– Я забыла, – говорит Ира. – Пусть остается так.

Игра в перетягивание скатерти. Два человека сидят за столом и тянут скатерть, каждый к себе. Посредине скатерти – доверху налитые чашки с чаем. Задача в том, чтоб перетянуть к себе, но не пролить. Столпившиеся люди зорко смотрят, кто виноват в пролитии чая – тот, кто слишком резко дернул, или тот, кто слишком резко отпустил.

Стол в осеннем саду. Ведра антоновских яблок. Щекочущий десны, сводящий с ума аромат. На кострах, на открытых кирпичных печурках, стоят старинные медные тазы с длинными деревянными ручками. Варится варенье. Женщины с белыми тонкими лицами, с узкими проборами на темно-русых гладких головах. Длинные платья. Негромкие милые голоса. Внезапный смех.

И запах, запах. Кислый запах свежей антоновки превращается в сладкий запах густого варенья.

Варится яблочное желе.

Желе остужают.

Из него вылепляют голову Чан Кайши.

Чтоб потом снова растопить ее в медном тазу и перелепить в голову Мао Цзэдуна.

Только после этого Тайвань вернется к Китаю.

Осенний русский сад, антоновские яблоки, мелкопоместная идиллия, чистый Бунин – и вдруг такая штука: Китай, Тайвань…

Весь город в плакатах: «Кто будет хорошей матерью?», «Ты будешь хорошей матерью?»

С плаката сильная, красивая, молодая женщина протягивает левую руку ладонью кверху. Кулак правой руки подставлен под локоть левой. Виден локтевой сгиб с тонко прорисованными жилками – и с небольшой родинкой.

Два старика – такие ильфо-петровские «пикейные жилеты» – разговаривают, глядя на плакат. Плакат большой, они отошли на десяток шагов, но все равно задирают головы. Они говорят с сильным одесским акцентом.

– Что это она показывает? Зачем она так показывает руку?

– Это значит, что она не колется. Поэтому она хорошая мать. Хорошая мать не должна колоться.