Денис Драгунский - Ночник. 365 микроновелл

Поднимаю руку, ловлю такси, говорю: «Вперед, троллейбус догоним».

Догоняем. Потом обгоняем. Ждем его на остановке.

Я вбегаю в троллейбус и вижу – вот он, портфель. Стоит, где я его оставил. На сиденье, у окна.

Смеюсь от радости, машу рукой водителю троллейбуса, жестами объясняю, что это мой портфель, который я забыл. Хватаю его и вижу, что это не тот портфель. Хороший, из мягкой желтой кожи – но другой. Не мой.

Что за шутки? А где мой?

И тут я вспоминаю, что сегодня специально вышел из дому без портфеля.

И мне совершенно наплевать, чей это портфель в троллейбусе и откуда он взялся.

Машу рукой водителю и выскакиваю из троллейбуса на морозную улицу.

Пытаюсь объяснить студентам разницу между модерном и постмодерном.

Не получается. Для начала никак не могу объяснить, что «эпоха модерна», «стиль модерн» и «модернизм» – вещи совершенно разные. До «постмодерна» мы так и не доходим.

Зато мы открываем окно и по одному, человек тридцать студентов и я, самый последний, выходим, а если честно, то вылезаем, выпрыгиваем на улицу. Это Якиманка, которая застроена как музей архитектуры ХХ века. Красивые, чисто отмытые здания. Хрустальные окна. Сияют начищенные до блеска гнутые медные прутья «стиля модерн», стальные брусья конструктивизма, бронзовые дверные ручки и узорчатые накладки сталинского ампира. Я пытаюсь объяснить студентам, что сталинский ампир, как ни смешно, тоже стиль эпохи модерна. Но не «стиль модерн» и не «модернизм».

Тем временем здание, откуда мы вышли – вылезли из окна, – начинает гореть. Желтое пламя, клубы ярко-серого дыма.

То есть мы вовремя убежали, получается. Но мы не знали, что будет пожар. Просто как-то так совпало.

Женщины в одинаковых – ну, почти одинаковых – черно-белых костюмах, с черно-белыми сумками. Костюмы и сумки будто бы в шахматную клетку, хотя на самом деле нет, просто много черного и белого и много прямых линий. Но издалека кажется именно так: все в шахматную клетку. Женщины прохаживаются, косо глядя друг на дружку. Перешептываются. Их передвижения похожи на танец.

Я втираюсь в их толпу – это на обширной террасе над парком – и стараюсь подслушать, о чем они шепчутся.

Они выясняют, у кого костюм настоящий, фирменный, брендовый, а у кого подделка, «фейк». Очень злые у них глаза.

Ворох суперобложек – прямо на полу, в комнате, в углу. А книги на полках стоят просто в переплетах. Как будто их только что раздели, сняли суперобложки.

Я этого не люблю. Книга должна быть в том виде, в каком она издана. Снимать суперобложки – неправильно.

Поэтому я пытаюсь навести порядок. Поднимаю несколько суперобложек с пола, иду к полкам – а там книг целый стеллаж с пола до потолка – и начинаю искать. Глаза болят от пестроты книжных корешков. Неудобно. Тогда я делаю наоборот – беру наугад несколько книг с полки, сажусь на пол и начинаю искать их обложки. Тоже нехорошо – бывают же книги, которые издаются без суперобложек. Непонятно, что делать.

В глазах все мелькает и прыгает. Раскрываю первую попавшуюся книгу.

Там какой-то старинный переводной текст, примерно такой:

… я рано вкусил горечь унижений, ибо отец мой, скромный чиновник в канцелярии государственных доходов, внезапно лишился места по интригам городского советника господина Делароша. Я не знаю, чем это было вызвано: мы были бедны, и никакого имущества, на которое желал бы наложить свою лапу этот алчный крючкотвор, у нас не было, если не считать дома, который мы хоть и называли «своим», однако же на самом деле взяли его в пожизненную аренду у доброй госпожи Круасет, крестной матери покойного отцова брата, умершего в 17** году от болотной горячки. Все в городе знали, что этот дом нам не принадлежит. Не было тут и любовной истории, которая заставила бы Делароша так вцепиться в нашу несчастную семью и так упорно вредить моему отцу, словно бы требуя от него чего-то. Моя матушка была немолода и некрасива, страдала излишней полнотою ног, а на левой щеке носила след сильного ожога – нетрезвая кормилица едва не спалила ее в камине, когда ей было менее года. Красавицы сестры, на которую мог бы посягнуть распутный Деларош, у меня не было также: я рос единственным ребенком в семье. Так что причина несчастий моего отца была для меня тайной, которая, однако, наполняла мою жизнь. Припоминая первые впечатления детства, скажу, что самым ранним воспоминанием моим были проводы отца холодным сентябрьским утром. Дело в том, что старый король скончался полгода назад, и новый юный монарх должен был ехать в Реймс свершать обряд коронации железной короной франкских королей, хранящейся в тамошнем соборе. Известно было, что Его Величество проедет через городок N, что в пятнадцати лье от нас, и, возможно, там и заночует. По этой причине отец решил поспеть туда, броситься к стопам молодого монарха и попросить о милости и защите. Помню смутно, как матушка вечером зашивала ему камзол и собирала в сумку печеную к урицу и хлеб; помню явственно, как он ранним утром, уже взобравшись на коня…

И я чувствую, что не могу остановиться, что я читаю уже из последних сил, что я устал, что у меня болит голова, мелькает в глазах, но какая-то неведомая сила заставляет меня читать, читать, читать…

Это в каком-то далеком городе.

Я сижу в гостиничном номере, очень дешевом, обшарпанном, неудобном. Чтобы выключить лампочку и включить кипятильник, надо отодвинуть кровать, а для этого попросить сектантов, которые сидят на кровати, – попросить их встать и отойти в сторонку.

Сектанты пришли ко мне рассказать о своей секте.

Я журналист из Москвы, приехал в их город, они об этом как-то узнали и пришли ко мне. Трое мужчин и три женщины. Все высокие, белобрысые, мужчины коротко стрижены, у женщин скромно уложенные тонкие косы. Серые глухие куртки, пуговицы до горла. Мужчины в серых бесформенных брюках, женщины в очень просторных длинных юбках. У всех большие трудовые руки, белые и набухшие, с продольными складками на подушечках пальцев. Пальцы «побобели от воды» (то есть стали как бобы), как говорила моя бабушка. Наверное, они подолгу стирают вручную или моют посуду или полы. Я вижу это, потому что они сидят, положив руки на колени ладонями вверх. Это у них какой-то особый жест, они так показывают свою искренность.

Трудно понять, сколько им лет. Выглядят все одинаково: самое маленькое – двадцать пять, самое большое – пятьдесят. Но точнее – неясно. У них здоровое и бесцветное обличье.

Сначала я решил, что они пришли пожаловаться на утеснения со стороны властей. Но нет! Они приглашают меня вступить в свою секту. Объясняют догматику.