Родриго Кортес - Кукольник

— Как вы думаете, доктор, — тихо поинтересовался стоявший рядом начальник отдела убийств Джон Лафайет Фергюсон, — это сделал сумасшедший?

— И достаточно грамотный сумасшедший, — кивнул полицейский врач. — Это, конечно, уже не мое дело, но обратите внимание, кружева с платья были удалены, чтобы тело больше походило на художественный прообраз. Вместо платья, которое, как я понимаю, у нее было, — нижняя юбка. Комплекция у этой девушки, конечно, посуше, чем у Магдалины, но взгляните, как точно зафиксированы руки! А этот поворот головы! Такое мог сделать только настоящий знаток.

— А констебль считает это ритуальным убийством, — хмыкнул Фергюсон. — Тут неподалеку одному ниггеру с год назад точно так же кровь спустили.

— Я слышал об этой истории, — кивнул Крамер. — А потому оспаривать не стану. Но, по мне, это сделал белый. Вы мне можете назвать хоть одного негра, знающего «Магдалину» Тициана? Вот то-то же… Может, вам этот совет покажется бестактным, лейтенант, но на вашем месте я бы опросил местных художников и знатоков искусства. Ну, и еще всех белых на той плантации, где это уже проделывали.

Фергюсон сосредоточенно кивнул. Он и сам уже видел, что без этого не обойтись.

Джонатан вернулся домой, позволил Платону себя вымыть, с трудом добрался до кровати и рухнул на простыни.

Удивительные покой и гармония, какие бывают, лишь когда все сделано действительно правильно, переполняли его сердце и переливались через край, наполняя этим покоем и гармонией дом, поместье, весь штат Миссисипи, а затем и всю вселенную до самых отдаленных из созданных Господом мест. Это и было настоящее счастье.

Лейтенант Фергюсон вцепился в дело, как английский бульдог.

В течение всего лишь часа после просмотра и сопоставления протоколов допросов он уже выявил некие недомолвки в показаниях мадам Аньяни. И тогда он лично нанес ей визит, затем энергично допросил «девочек» и мгновенно выяснил, что убийство Дженнифер Гейз странным образом совпало по времени с бегством некой Натали Жуковски. И после повторного, еще более жесткого допроса мадам выяснилось, что Натали вроде бы как совсем даже не Натали, а некая Джудит Вашингтон — беглая мулатка из соседнего с Луизианой штата. Это было настолько многообещающе, что лейтенант продолжал расследование с утроенной энергией. Насколько он знал, почти белые мулатки, коими столь часто любят козырять в «приличных домах», бывают достаточно образованны, чтобы знать все детали картин эпохи Возрождения, и еще достаточно дики, чтобы иметь связи с верованиями и обычаями предков.

Правда, зачем Джудит могла понадобиться столь сложная процедура бальзамирования тела, Фергюсон не понимал.

Здравый смысл подсказывал: максимум, что могло понадобиться беглой рабыне, так это новые, чистые от подтирок и дописок документы. Кроме того, женщина, пусть и мулатка, чисто физически не смогла бы проделать столь трудоемкую работу, а значит, у нее должен был быть сообщник-мужчина.

И вот тут лейтенант еще раз вспомнил про ритуальное убийство, о котором ему рассказывал молодой констебль.

Он вызвал констебля, детально расспросил его обо всех обстоятельствах дела и немедленно выехал на ферму мсье Леонарда де Вилля. Тщательно допросил самого фермера, затем переключился на немногих черных, требуя, чтобы они вспомнили детали ритуального убийства их товарища с библейским именем Соломон, но негры молчали как убитые, и лишь под конец его ждал неожиданный сюрприз.

— Я знаю, масса полицейский, кто это сделал с Соломоном, — задыхаясь от кашля, сразу сказал изможденный лихорадкой раб. — Это Аристотель Дюбуа. Старый такой ниггер. Я слышал, как он хвастался, что уже человек десять убил… даже белых.

— И где он теперь? — сделал стойку охотничьего терьера Фергюсон.

— Хозяин его продал. С полгода назад. Кому — не знаю.

Фергюсон нервно хохотнул, сунул рабу в награду остаток своей великолепной сигары и стремительно переключился на хозяина. Припер его к стенке, и тот почти сразу сломался. Да, был у того такой Аристотель; да, была у него склонность к побегам и непослушанию; нет, насчет конкретно этого убийства не знаю, а знаю только то, что он с полгода назад был убит своим новым хозяином, неким Джонатаном Лоуренсом, и, кажется, было за что.

Настроение у лейтенанта Фергюсона мгновенно упало. Если этот Аристотель Дюбуа действительно давно убит, концы обрывались. И единственное, что он мог еще сделать в этом направлении, — послать обычный запрос в полицию штата Миссисипи и ждать обычной отписки.

Джонатан приехал в Новый Орлеан еще раз только спустя неделю. Приказал Платону проехать мимо борделя и тихо, счастливо рассмеялся — салон мадам Аньяни более не существовал. Из резных дубовых дверей беспрерывно выходили озабоченные люди в деловых костюмах, а из открытых окон доносился почти беспрерывный начальственный крик.

Джонатан ткнул Платона стеком в спину, покинул экипаж, прошел несколько метров, заглянул в кафе и занял свободный столик. Заказал кофе с коньяком да так и замер, глядя в окно. Пожалуй, только здесь, в точности напротив разоренного гнезда порока, он всерьез задумался о глубинных причинах успеха своего творения.

Он понимал, что внешней, самой очевидной причиной столь бурной реакции зрителей на его высокохудожественные композиции является банальный страх. Но он уже прозревал и скрытые, действительные корни всего происходящего с ними.

Было совершенно очевидно, что в основе потрясения, прямо сейчас переживаемого всеми, кто успел увидеть его куклу, лежат две главные составляющие созданной Господом вселенной — симпатия и антипатия. Та самая симпатия подобного к себе подобным, что заставляет человека часами рассматривать картины, скульптуры и кукол, изображающих других людей. И та самая антипатия живого к мертвому, что возникает мгновенно, едва человек понимает, что кукла сделана из настоящего человеческого тела. Материал, который столь удачно использовал Джонатан, не оставлял равнодушным никого.

Но он видел и еще кое-что. Именно здесь, на границе испуга и восторга, симпатии и антипатии, на их переломе, на превращении одного в другое, в душе каждого зрителя образуется тоненькая щель, в которую и проникает заложенная Джонатаном в куклу Мысль.

Джонатан давно и без ложной скромности осознавал, что в этом он не оригинален. Время от времени природа и сама ставит человека лицом к лицу с чужой смертью, создавая схожий переход от живого к мертвому и от симпатии к антипатии. Но учит ли это человека хоть чему-нибудь? Дает ли понимание, откуда и куда он идет? И есть ли в «натуральной» смерти хоть доля эстетики? Той самой эстетики, того самого художественного чувства, что заставляет сердце забиться глубоко и часто, а ум — воспринять посланный гением художника замысел? Увы… Тысячи и тысячи бесполезных смертей остаются не замеченными живыми.