Александр Проханов - Шестьсот лет после битвы

Она испытывала тончайшую боль, необъяснимую жалость, будто видит их в последний раз, будто это последний их вечер. Завороженно, оцепенело не сводила с них глаз.

— Интересно, Лазарев, откуда у вас берется свободное время для этих вещей? — Менько, единственный из гостей, сохранял недовольный вид. Не мог удобно устроиться в кресле. На шее, заклеенной пластырем, болел фурункул. Спину, простуженную на сквозняках турбинного зала, ломило. Он морщился то ли от боли, то ли слушая самодовольные разглагольствования Лазарева. — Может, ваши идеи все-таки имеют хоть какое-то отношение к станции?

— И к ней, конечно! — не откликался на его раздражение Лазарев. — В древних полузабытых истинах можно почерпнуть много полезного и для сегодняшних дней. Например, Вавилонская башня.

— Ну, началось! — скривился Менько. — Опять Вавилонская башня!

— Мы вас слушаем, Виктор Андреевич, внимательно слушаем. Итак, Вавилонская башня! — Хозяин дома Горностаев поддерживал его с чуть заметной, ускользавшей от Лазарева иронией. Готовился насладиться предстоящим рассказом, забавляясь маленькой, затеянной гостем распрей, неопасной, неспособной нарушить их общего мира и отдыха. — Мы вас слушаем, Виктор Андреевич!

— И заметьте, этой трактовки вы не найдете ни в Библии, ни в «Махабхарате» и уж, конечно, ни у современных ученых. Мой взгляд! Моя версия! — Лазарев патентовал свой рассказ, оглядывая всех с подозрительной зоркостью, усматривая в окружающих возможность плагиата, опасность похищения идеи. — Вавилонская башня была никакой не столб, никакая не каменная башня, а была сверхмощная энергетическая установка, возводимая учеными древнего мира для улавливания и аккумуляции энергии космоса. Она была невиданных размеров станция по добыче и производству энергии. Детище высокоразвитой цивилизации, предназначенное для создания еще более совершенного общества — цивилизации технотронного типа. Вы спрашиваете — доказательства? Вот они!.. Посмотрите внимательно на картину Брейгеля, на другие изображения башни, копирующие, несомненно, более ранние, не дошедшие до нас. Эти спиралевидные конструкции, напоминающие спираль циклотрона! Эти ритмически расположенные полукруглые ниши, являющиеся элементами системы охлаждения! Завершение башни, которое есть не что иное, как параболическая антенна, улавливающая энергию космоса!.. Ее разрушение — неудачное испытание, неудача конструкции. Если угодно — Чернобыль древнего мира. Разрушение огромной машины, чья мощность питала эту древнюю цивилизацию. Взрыв был столь силен, что спалил всю северную часть Африки, основной ареал этой цивилизации, превратил ее в пустыню Сахару. Кварцевые пески Сахары — расплавленные города, самолеты, корабли этого древнего цветущего мира. Уцелела лишь дельта Нила, аграрная периферия, откуда потихоньку-полегоньку люди начали выкарабкиваться из-под обломков, отстраиваться, что называется, заново. Вот мой взгляд! В моей статье о Вавилонской башне я попытаюсь дать приблизительный чертеж этой энергостанции.

— Бред! — взвился Менько сначала от возмущения, вызванного рассказом Лазарева, а потом змеевидно вильнув спиной, уклоняясь от боли в пояснице. — Идиотизм! Мракобесие! Инженер, а такая ересь! Все спятили, что ли? Лечат наложением рук. Молятся перед пуском турбины. Гороскопы составляют перед приездом начальства. Может, крылатые ракеты будем сбивать с помощью биополя? Колдунов позовем в управленцы? Может, вы свой чертежик, свой эскизик Вавилонской башни подошьете к проектной документации по второму блоку? И начнем комплектацию? В Госснаб! В «Вавилонпроект»? Слушать тошно! Уши вянут! Терпеть не могу!

— Между прочим, у вас вянут не только уши. Но и спина, и шея! — едко парировал Лазарев. — А я вам предлагал, между прочим, снять радикулит. У меня есть способ. И напрасно вы отказались. Вот и мучаетесь.

— Да ну вас с вашим знахарством! Занимайтесь им втихомолку, но, ради бога, не тащите в производство, не тащите в медицину! Видно, все потеряли голову, не осталось здравого смысла!

— Ну что вы, что вы, Валентин Кириллович! — успокаивал его Горностаев, не желая пускать в их вечернее времяпрепровождение дневное раздражение.

— Лев Дмитриевич, дорогой! Все хотел поблагодарить, — обратился к Горностаеву Накипелов. — Лекарство, которое вы помогли достать для матушки, замечательное! Сразу сердце у нее отпустило и дыхание улучшилось. Да и нам всем, на нее глядя, стало получше. По гроб жизни вам благодарен. Должник, что называется. Только мигните, Накипелов сделает!

— Накипелов, сделайте! Возьмите щипцы и поправьте в камине полено, — добродушно смеялся хозяин.

Накипелов схватил щипцами раскаленный уголь. Держал на весу влажно-алый ломоть.

Антонина смотрела на Горностаева, изумлялась: неужели это он, тот самый, что недавно казался близким, любимым, о котором помышляла, кем восхищалась, кому хотела служить, подчиняться? Он сейчас был почти чужой, удалялся от нее, уменьшался. Вчера и сегодня, все эти недели и дни что-то завершалось, кончалось. А он еще не знал, улыбался ей, посматривал насмешливо, ласково. Думал — они вместе, вдвоем.

— Маленький всем подарок! — Горностаев подошел к бару и извлек из него пузатую темную бутылку с золотой наклейкой. — Бренди, французский! Но не из Парижа, не думайте, а из Африки. Уж лет семь, наверное, храню. А сейчас решил: почему не выпить? Русские морозы под тридцать, какие-то Броды заснеженные! А мы пригубим и окажемся если не в Париже, так в знойной Африке! Отведай! — передал он стакан Антонине. — Ты почему у меня пригорюнилась?

Она взяла стакан, коснувшись его пальцев. И он постарался на секунду продлить прикосновение.

— Расскажите-ка, Лев Дмитриевич, как вам досталась эта заморская бутылка. И как вам вообще удалось ее сохранить в условиях винного дефицита! — Язвин наслаждался вкусом бренди, тяжестью литого стекла, золотистым плесканьем напитка, подымал его к глазам, смотрел сквозь него на огонь. — Все-таки я прав. Горностаев единственный не забыл, что существует и еще что-то помимо пусковых объектов… Что нам прикажете вообразить, Лев Дмитриевич, какой африканский пейзаж?

— Если помните, я работал по контракту в Нигерии. — Горностаев соглашался рассказывать, прилагал рассказ к душистому напитку, преподносил и его как подарок, — Когда уж было невмоготу, позволял себе из джунглей, из духоты и влаги, уезжать к океану. Прекрасный белоснежный пляж! Прибой, шумный, пенистый, голубой! Лежишь на влажном песке, а на тебя сыплются прохладные брызги, белая соль. Вдоль берега кокосовые пальмы, мохнатые перистые вершины, а в них зеленые комки кокосов. И вот, представляете, под этими деревьями вдруг появляются женщины! Длинноногие, на бедрах разноцветные просторные ткани, на головах корзины, подносы. Идут, раскачиваются, придерживают ношу. Руки гибкие, тонкие, удивительные! Приближаются к тебе величественные, спокойные, с яркими белками, с амулетами на груди. Опускают свои корзины и подносы. А на них — деревянные маски какие душе угодно, резные, крашеные, в ритуальных узорах. Изделия из перламутровых раковин. Фляги с кокосовым молоком. Жареные бананы. И вот эти самые бутылки бренди, — их контрабандой доставляют из Бенина и продают за гроши. И так, знаете, приятно лежать в тени пальмы, тихо, сладко пьянеть, глядеть на океан, слушать жесткий шум пальмовых листьев, лепет темнокожих женщин. И снова гул, рокот прибоя!