Александр Проханов - Шестьсот лет после битвы

— Все равно прижмут. Начальство обиды помнит, — упрямо повторила жена. — Еще и квартиру не дадут, чего доброго!

— Пройдем, прорвемся! Нас в Афгане из «дэшэка» поливали, из крупнокалиберных пулеметов к земле прижимали, а мы все равно проходили. А здесь и подавно пройдем. Мы с парнями из третьего взвода, которые в живых остались, когда в Союз прилетели, друг другу сказали… — Михаил повернулся к Фотиеву, не желая спорить с женой, приглашая его в собеседники. — Прилетели в Ташкент, сошли с борта, землю родную поцеловали и чувствуем — сейчас разойдемся, кто на восток, кто на запад, кто поездом, кто самолетом, и, может, никогда не увидимся. Сержант Микола Рудько говорит: «Давайте, — говорит, — парни, поблагодарим друг друга и нашу землю-мать за то, что вернулись, и дадим клятву жить, как в горах жили. Не отступать, если тебя какой-нибудь гад теснить начнет! Не предавать, если даже самому конец приходит! Слабых не обижать, как Есенин учил, а жить по правде! Потому что другого нам никогда не простят ребята, которые в горах головы сложили. Не для того мы людей убивали и нас убивали, чтобы после совесть свою продавать. Если, — говорит, — кому худо будет, пусть телеграммку отстучит, мигом примчимся, по-афгански наведем порядок». Поклялись мы, расцеловались и разошлись кто куда. Уверен, где бы сейчас наши парни из третьего взвода ни были, живут по правде, по совести!

— Вот все говорят нам: «Живите по правде!» А что в твоем понимании — правда? — спросил Фотиев Михаила.

— Правда? Значит, жить честно! Хочу работать честно и во всю силу. Пусть тяжело, пусть много, чтоб косточки трещали. Буду выкладываться, как мы в горах выкладывались. Не чадить, не коптить, не стоять столбом у дела: и ты его ненавидишь, и оно тебя. День не работал, а домой пришел как больной. Вот чтоб этого не было! А работа чтоб была могучая и с ног валила, а ты стоишь и не валишься! Это раз!

Он ударил о стол ладонью, словно сделал на нем зарубку. Отметил первый параграф своего кодекса правды.

— Чтоб деньги, которые честно достались, мог хорошо и правильно тратить. Чтоб была квартира хорошая. Хорошие, лучшие вещи. Не какая-нибудь туфта-муфта, которую и в дом стыдно поставить и на себя не наденешь. То ли калеки их делали, то ли вредители. Взял бы их, вынес из магазинов и сжег разом при всем народе. Уж лучше полки пустые, чем эта рухлядь. Хочу, чтоб мой труд не впустую шел, а возвращался ко мне красотой и добром… Это два.

Он снова рубанул по столу, оставляя вторую зарубку.

— А еще хочу, чтоб с людьми по-людски обходились! Я лично людей люблю. Вижу, вроде и другие любят. А выходит так, что ненавидим друг друга. Почему? Почему мы друг к дружке так поворачиваемся, что ненавидим? Один другого подсиживаем, не доверяем, завистничаем. Я в бригаде говорю — нельзя так, ребята. Если б мы так в горы ходили, ни один бы назад не вернулся. Нельзя нам в этой жизни друг на друга косо смотреть. Одна жизнь-то! Зачем ее косо жить? Надо друг с другом по-братски… Это три.

Кодекс увеличивался, вырубался на досках стола. Фотиев почти догадывался, что будет в-четвертых и в-пятых. О том же были его труды и открытия, был его «Вектор» его «Века торжество».

— Не хочу всей мути и нечисти! Вранья и обмана! Чтоб в голову всякая муть лезла, похабщина разная! Я водку не пью. И брат Серега не пьет. И двое парней из бригады тоже бросили — не пьют. Я из Афганистана вернулся, в деревне два дня гулял, ничего не помню. Деревня кишлаком казалась. Все автомат искал, подушку пуховую мамину вдрызг разодрал. Отрезвел и сказал себе — хватит! Чтоб вся эта жизнь как стеклышко прозрачное стала — ни капли в рот! Чтоб голову тебе никто не дурил, ни жулик, ни прохиндей, чтоб мог думать и день и ночь, понять эту жизнь — не пью! Вот только, видите, — чай, молоко. На свадьбе рюмку пригубил — и кончено! Сейчас человеку одной головы мало, чтоб понять, куда что идет, а тут еще и единственную водкой дурить. Не пью!

Брат Сергей и жена Елена слушали его серьезно и молча. Соглашались, были заодно. Фотиев понимал: это исповедь не одного человека, а целой семьи. Той, небольшой, что сложилась, и той, что будет, разрастется, умножится среди этих заповедей. Понесет их дальше. Так думает не один человек, а начинают думать другие, очнувшиеся, не желающие погибать, отталкивающие от себя душевные недуги и скверны. И это стремление к здоровью, к возрождению из бед и болезней двигало и Фотиевым. Провело их всех по жестоким кругам, спасло, усадило за общий стол.

— А еще я детей хочу! Троих! Пятерых! Как говорится, сколько бог даст! Я теперь хожу по улице и детей выглядываю, сколько детей, считаю. Не могу смотреть, когда двое, муж и жена, идут, здоровые, холеные, хорошо обуты, одеты, транзистор несут, гуляют, а с ними один-единственный пацаненок или девка! Больше не хотят! Для здоровья одного завели, и конец! Зачем же, думаю, вы все это зарабатываете, наживаете, если не для детей? Как же наши бабки-прабабки столько детей выращивали! Эти самые дети-то и земли новые открывали, и деревни строили, и границы защищали, и всю страну заселили. А теперь вон деревни пустые. Детей мало! Я вот что думаю: если двое одного за жизнь родили, они не себя обобрали, а тех, кто их самих породил. Они чужие жизни проели, а это хуже грабежа! Они не понимают, что их единственному за двоих работать придется. И на производстве вкалывать, и в армии! И будет он, бедненький, надрываться, потому что делать-то дело надо. Реакторы строить надо! Землю пахать надо! Границы стеречь надо! Вот я и хочу много детей народить. Елена согласна! А я им вот этими вот руками на хорошую жизнь заработаю!

И он рубанул по столу сразу двумя ладонями. Совершил две зарубки на своей скрижали. Рассматривал руки, будто проверял, сможет ли ими заработать на хорошую жизнь жене и детям.

— А вообще-то, если посмотреть, у нас страна, какой ни у кого в руках нету. Такую страну нам передали деды-прадеды — только ахнешь, небо какое, леса какие, океаны! И чтоб такую страну не сберечь или другому кому уступить, да не будет этого ни в жизнь, пока я есть и дети мои живут! Правда, Серега?

Брат молча кивнул. На его бледном лице промелькнул и тут же угас румянец.

— Говорить ты умеешь. — Елена легонько провела рукой по голове Михаила, насмешливо и любовно. — А в квартиру будем въезжать, нету денег на мебель. Я узнавала, завтра в магазин стенки болгарские привезут. Красивая, как раз к синей люстре. Разберут ведь стенки. Когда в другой раз достанем!

— Займем денег, — успокаивал ее муж. — Вон Серега даст. У ребят в бригаде займу. Сколько надо?

— Семьсот рублей.

— У меня возьмите, — предложил Фотиев. Загорелся желанием быть им полезным, принять участие в их молодых заботах. Чтоб дом их был полная чаша. — Возьмите у меня, как раз семьсот есть.