Александр Проханов - Шестьсот лет после битвы

Она смутилась, увидев Горностаева, сделала шаг назад. Но потом овладела собой. Села, расправляя тяжелую, нескладно сшитую юбку.

Антонина знала ее, даже помнила имя — Мария Федоровна, из отдела комплектации. Старалась припомнить, в какой связи слышала недавно ее имя.

— У меня к вам просьба, если можно… — начала женщина, не зная, к кому обращаться. Обращалась сразу к обоим. — Лев Дмитриевич тоже ведь в курсе дела и, может быть, мне не откажет…

— В чем ваша просьба, Мария Федоровна? — Горностаев чуть насмешливо поощрял ее и, казалось, знал наперед, о чем она хлопочет. — Мы вас слушаем, Мария Федоровна.

— Я пришла вас просить… Я надумала… Я хочу купить садово-огородный участок. Раньше, когда распределяли, я отказалась, а теперь надумала. Все-таки хорошо иметь кусочек земли, хорошо в земле копаться. Домик поставить… Я раньше как-то не чувствовала, а теперь вижу — другие копаются, деревца сажают, кусты. Все их разговоры, заботы с природой связаны. Это очень хорошо для души… Вот я и надумала, если можно…

— Теперь уже нет, — сказала Антонина. — Уже распределение окончено. Нет свободных участков.

— Может, еще что-нибудь осталось? Может, какой-нибудь плохонький? Я там видела, на краю, в болотце, пустует место. Может, хоть это?

— Сейчас на том месте уже нет распределения. Все освоено. Но через год нам обещали снова выделить землю. Вот тогда и записывайтесь. Тогда и будут участки.

— Видите ли… — Женщина колебалась, что-то желала сказать и не решалась. Лицо ее, бледное, немолодое, покрылось легким румянцем, и от этого оспины стали заметнее. — Лев Дмитриевич знает… Я уж и вам скажу… Я ведь не для себя прошу, а для Валентина Кирилловича, для Менько… Я решила — ему необходимо в его состоянии…

Антонина поняла теперь, кто перед ней сидит. Мария Федоровна, «баба Маня», как ее называли, была той женщиной, с которой сошелся Менько. Была подругой Менько. И за эту связь, не ставшую тайной, над Менько постоянно трунили. Насмешками, часто глупыми и бестактными, платили ему за другую, не произносимую вслух провинность — платили за трусость в Чернобыле.

— Вы ведь знаете, Лев Дмитриевич, он столько пережил! У него нервы обнажены! Его все раздражает, все мучает. Он места себе не находит. Все рвется куда-то! Ни с кем не может нормально разговаривать! Особенно сейчас, перед пуском!.. Вспоминает тот случай! Ждет, что все может опять повториться! Хочет все бросить, уехать!.. А я хочу его удержать! Хочу успокоить!.. Все-таки кусочек земли, домик, сад — это свое, кровное, близкое. Это удерживает, укрепляет. Хватит ему скитаться. Хватит и мне скитаться. Уже не молодые оба, останемся здесь. Я почему-то все думаю, все мечтаю, — может, смешно? — мы с ним посадим сад вместе, будем ухаживать, взращивать, и будет этот сад нам обоим в старости награда!

Она умоляюще смотрела на Антонину, на Горностаева. Доверяла им свое, сокровенное, светлое. Молила, чтобы этим сокровенным не воспользовались во вред любимому, дорогому ей человеку.

— Он ведь, Валентин Кириллович, очень тонкий, очень ранимый в душе. И очень благородный!.. Ну случилась с ним беда, случилась слабость. И вы помогли, Лев Дмитриевич, он вам очень, очень признателен! Вы откликнулись на его зов, когда все отвернулись… Он надломлен, измучен, но в душе очень честный, глубокий, хороший человек!.. Я за него болею, хочу, чтоб было ему хорошо!

Такой глубинной нежностью и тревогой светились ее глаза, что она казалась почти красивой. Тревожилась за любимого измученного человека.

— Антонина Ивановна. — Горностаев, казалось, тоже был взволнован. Однажды оказав благодеяние, он и дальше был готов благодетельствовать. — Нельзя ли все-таки помочь Марии Федоровне. Она права — домик, садик, землица — это все находит отклик в душе человека. Рудименты, ничего не поделаешь! Атомная станция пугает, заставляет бежать, а домик, скворечник, луковая грядка останавливают. Давайте подумаем, как задержать на стройке ценного специалиста.

— Ну я не знаю, — раздумывала Антонина. — Нет свободных участков… Правда, я слышала, что один участок, уже с домом, с молодым садом, продается. Какой-то трестовский прораб уезжает. Но существует такое правило: можно продавать только своим, трестовским. Не знаю, как быть.

— Нет правил без исключения, — сказал Горностаев. — Надо помочь. Я поговорю с трестовскими, а вы, Антонина Ивановна, посодействуйте по линии профкома. Думаю, все будет нормально, Мария Федоровна. Приносите заявление.

— Я вам так благодарна! — воскликнула она. — Так благодарна обоим!

Счастливо улыбалась. Верила, что случившееся с ней позднее чудо не минует ее. Друг ее не оставит. Ей и ему помогут добрые люди. Веря в это, благодарно кивая, она вышла из кабинета.

И они опять остались вдвоем.

— Вот видишь, — продолжал он, — какие открываются чувства. — Горностаев усмехался, но не язвительно, а печально. — А мы все — работа, работа! А в одно прекрасное утро проснешься, на горизонте дымят твои станции, рокочут запущенные тобою турбины, а ты одинок, никому не нужен. Усталый, старый…

— Ну нет! — почти развеселилась она. — Это ты не о себе, не выдумывай! Ты — всеобщий любимец. Всегда вокруг тебя хоровод.

— Это так кажется. Я одинок, очень! Поверь… Я нуждаюсь в тебе. За эту неделю, пока тебя не было, вдруг понял — ты мне очень нужна. Приходи сегодня, буду ждать. Очень!

— Не смогу. — Ей опять стало неловко. В этой неловкости чувствовала вину, недоверие, обиду и что-то еще — не против него, а против себя самой. — Сегодня к тебе не приду. И, наверное, вообще не приду.

— Вздор! Тебе нужен советчик, — мягко сказал он. — Тебе нужен дом, куда бы ты могла приходить советоваться. Это мой дом. Приходи сегодня. У меня есть красивая музыка, вкусное вино. Затопим камин, посидим, как бывало.

— Не могу. Повидаюсь с тобой, обещаю, и мы объяснимся. Но сегодня я не готова.

— Да в чем же дело? Что стряслось с тобой? — теряя терпение, уязвленный, воскликнул он.

Но овладел собой, опять смотрел на нее с нежностью и насмешкой. Поднялся, шагнул к ней, собираясь обнять. Она, уловив в его лице мгновенную рябь нетерпения и гнева, пугаясь его, своей резкой к нему неприязни, отшатнулась.

— Не подходи, или я закричу!.. Пожалуйста, следующий! — позвала она, как на помощь.

Вошли двое. Один был прораб, худой, темнолицый, с пролысинами, с колючим кадыком, чем-то похожий на кованый мятый гвоздь — своей усталостью, зазубренностью всех черт и движений. Другого Антонина сразу узнала: ощеренный, с желтыми резцами рот, потасканное, нечистое лицо в красных, воспаленных пятнах, прямые немытые волосы, что-то крысиное, хищное и одновременно трусливое, жалкое. Он был тем самым пассажиром автобуса, что неделю назад измывался над убогим, дразнил его и глумился, а потом ударил по щеке. Появление возмутило ее, мгновенно ожесточило.