Робер Бобер - Что слышно насчет войны?

В Еврейском театре, из всех пьес, в которых я занят, только в «Крупном выигрыше» Шолом-Алейхема, действие происходит в мастерской, да и то я там не гладильщик, как в ателье, а один из двух учеников, по имени Мотл. Я этого Мотла играл еще до войны, а сейчас на эту роль не нашлось никого помоложе, кто хорошо знал бы идиш, вот и дали ее опять мне. Но это не так страшно — Шолом-Алейхем всегда хорош, кто бы на сцене его ни играл.

После Жаклины все ателье перецеловало Бетти, она всех обошла, гордо подставляя щеку.

— Ну ладно, а теперь иди делать уроки, — сказал мсье Альбер и поскорее выставил ее на кухню, потому что в ателье повисло долгое молчание. Не такое, как иногда бывает после жаркого спора или ссоры, и не такое, как в разгар сезона, когда все слишком заняты работой. Нет, это только теперь случается, что в швейном ателье иногда повисает вот такое молчание.

Сейчас бы взять да явиться старьевщику Изе, брату мацам Леи. Он каждый раз еще из-за дверей кричит «Послушай-ка, послушай!» и, не успев поздороваться, угощает нас последней хохмой Роже Никола. [18] Роже Никола (1919–1979) — популярный французский комический певец и актер. С «Послушай-ка, послушай» часто начинались его номера. Но на это нечего было и рассчитывать — по утрам Изя, как говорит мсье Альбер, промышляет по дворам.

Я ждал, может, Жаклина что-нибудь такое скажет, уже не раз бывало, что она вовремя меняла тему и выводила беседу из тупика. Но она только принялась негромко напевать. Наверно, в этот раз, подумал я, не нашла удачного поворота, потому что корила себя: зачем ей вздумалось попросить, чтоб Бетти спела. Я узнал мотив — «Парижский романс» Шарля Трене — и стал подсвистывать. Сначала потихоньку, а потом погромче, чтоб было слышно. Жаклина тоже запела погромче — в конце концов, не считая работы, пение — самое подходящее занятие, когда так трудно говорить.

Вернемся, однако, к тому, с чего начали, к разговору об обрезании. Жаклина, как мне казалось, хотела спросить еще о чем-то — я догадался потому, что рука ее то и дело замирала между двумя стежками. Но вопрос задала не она, а мадам Андре:

— А почему, мсье Леон, вы вдруг решили завести ребенка в разгар войны?

— Решили? Да разве мы что-то решали? Лучшее средство не иметь ребенка, сами знаете, мадам Андре, это спать в разных комнатах. Одно время мы с Фанни, уже после рождения малыша, спали даже в разных городах — тогда уж точно никакого риска… А так… все зависит от здравого смысла.

— От здравого смысла? — удивилась Жаклина. — Не понимаю, при чем тут здравый смысл?

— Так я вам скажу. Когда Фанни поняла, что забеременела, ее отец пришел в ярость. Не потому, что мы не были женаты, а именно потому, что евреев уже отправляли в лагеря — в Питивье и Бон-ла-Роланд. Да, и еще в Дранси. Но мы с Фанни, помню, когда пришли сообщить эту новость ее родителям, были страшно горды и держались за руки, как на плакатах, которые сейчас развешаны на стенах. Сначала ее отец бесился молча — понятно, не в его привычках обсуждать такие вещи вслух. Довольно долго он бегал взад-вперед по комнате и вдруг остановился прямо передо мной и сказал: «Вот я, Леон, всю жизнь, когда мне надо на площадь Республики, схожу на Оберкампф, на остановку раньше!» Сходить на Оберкампф — это и есть здравый смысл, Жаклина.

Никогда не рано начать набираться ума.

Как-то раз сижу я за своим кроильным столиком и вижу в окно, что к нам во двор сворачивает рассыльный с большущим мешком на спине. Сначала был виден один мешок, а сам рассыльный показался, только когда поставил его на землю. Поставил и снял кепку — я думал, вытрет пот со лба, а он вместо этого отлепил с блестящей лысины какую-то бумажку. Там было записано имя. Мое. Я понял это, как только услышал звонок в дверь. Разносчик принес от Вассермана подкладки. Глядя, с каким трудом он снова взваливает на себя мешок, я подумал, что было бы гораздо удобнее, если б он держал мое имя не на голове, а в голове. Но у него там, видно, неправильные складки заложены, так что имена не держатся. Причем эти складки не отпаришь и не отутюжишь.

У Жозефа, который одно время работал у нас гладильщиком вместо Леона, в голове все правильно. Зато он сам был мастером по неправильным складкам — заглаживал их на одежде. Вот потому-то и приходилось ему частенько сидеть без работы даже в разгар сезона. Что ж, или учеба, или ателье — одно с другим плохо сочетается.

Жозеф и сейчас приходит к нам каждую неделю. Дает уроки Рафаэлю. Не скажу, чтобы мальчику это было так уж нужно, но, когда вернулся Леон, мы с Леей не смогли взять да и выставить Жозефа, хоть и предупреждали его, что место временное.

Нам подсуропила его Здрасьте-Здрасьте, сказала, что он закончил школу и сдал экзамены на бакалавра. Но мы согласились взять его на пробу не поэтому — просто узнали от Здрасьте-Здрасьте, что его родители были депортированы. А так — кому нужен ученый за гладильной доской? Потому что Жозеф, сразу видно, настоящий ученый.

Взять хоть такой пример: пришла однажды мадам Сара, пристроила кому-то в ателье пару кусков мыла и отправилась, как обычно, со своим «здрасьте-здрасьте» на кухню к Лее. День был жаркий, и Лея предложила гостье вместо чашки чая стакан пива. Та выпила залпом — я же говорил, жара! Но когда поставила стакан на стол, ей, видно, стало неудобно за себя — все ведь видели, с каким удовольствием она хлебнула пивка, — и она сказала на идише: «Моча!»

Может, пиво и правда было не совсем свежее, но зачем же так говорить! С тех пор Лея опять угощает ее только чаем.

Жозеф, которому я про это рассказал, усмехнулся:

— По-моему, мадам Сара с тех пор, как угнали ее мужа, раз и навсегда решила, что у нее в жизни больше не должно быть никаких радостей. Если же она что-нибудь похвалит, получится, что жизнь снова стала нормальной и в ней появились вещи, которые ей нравятся или не очень. Вообще что-то появилось. Раньше все удовольствия у мадам Сары и ее мужа были общие. Наверняка она никогда ничего не пробовала в одиночку. И когда она сказала, что пиво невкусное, не важно, свежее оно или нет, то вовсе не вредничала и не притворялась. Для нее все горчит, и эта горечь уже не пройдет.

Так вот, я подумал, что уроки с Жозефом, пожалуй, Рафаэлю не повредят. Он и так-то у нас молодец, и мы с Леей уже начали строить планы насчет его будущего. Что может быть приятнее для родителей, чем представлять себе будущее своего ребенка?

Лея хотела бы, чтоб Рафаэль стал художником, ну а я против. Не потому, что он плохо рисует. Рисует он хорошо! Еще в одиннадцать лет нарисовал картинку к «Вороне и лисице». И ворону изобразил два раза: один раз на ветке, а другой — в озере, причем вверх ногами, потому что это отражение. Видели бы вы, что это за озеро: кажется, нагнись — и тоже в нем отразишься. Нет, я против потому, что такая профессия в будущем ничего хорошего не сулит. Ведь о художнике обычно начинают говорить, когда его уже нет в живых. А пока не умер, он живет в нищете.