Робер Бобер - Что слышно насчет войны?

Вот так и получилось, что Полетта, сидя за кассой и принимая клиентов, каждый день встречалась в своей собственной лавочке с людьми, чьи портреты мы обычно видим в журналах. Очень скоро у нее появилась мания величия, она вообразила, что, раз с ней говорят такие знаменитости, значит, она и впрямь теперь важная дама и может стать на них похожей, а то и сама прославится не меньше.

Но с мужем ее было неладно: он сидел в задней комнате и чувствовал себя примерно так же, как когда-то, покинув родное местечко. Иногда, для поднятия духа, заглядывал к нам в мастерскую. Но условия работы у нас не изменились, каждый мастер в паре со своей помощницей старался сшить за день как можно больше изделий. Тратить время на разговоры было некогда. Тогда он зачастил в кафе позади площади Тампль, где день-деньской сидели евреи-картежники. Там говорили на идише, обсуждали положение в мире, которое становилось все хуже и хуже, и муж Полетты снова чувствовал себя как дома. Вот только на улице Помп впору было менять вывеску: вместо «Отутюжим за минутку» — «Отутюжим за денек» (да и то не всегда). И хотя муж-гуляка прилежно гладил по вечерам, стараясь наверстать упущенное, звезды захаживали к ним все реже. Говорят, мадам Полетту это приводило в отчаяние куда больше, чем то, что сократился заработок.

— И что стало с ее мужем? Его отправили в лагерь?

— Нет-нет. Просто, когда семейная жизнь стала расклеиваться, он решил начать все с нуля и уехал в Аргентину. А жене сказал, что напишет и вызовет ее к себе.

— Но, думаю, не написал.

— Я тоже так думаю. Хотя кто знает? Так или иначе, началась война. А мадам Полетта к тому времени продала дело и снова нанялась в ателье.

— И перестала общаться со звездами?

— Ну да. Но она действительно была со многими знакома, пусть и не так уж близко.

— Так почему ж она не скажет, как было дело? Ведь кажется, что все сплошное хвастовство!

— Иной раз, бывает, и прихвастнет. Пойми, ведь это было единственное время, когда она чувствовала себя кем-то значительным. Да она и не может ничего объяснить, иначе пришлось бы рассказывать все: про «давай, Пола, давай», мужа-картежника, Аргентину и прочее. И вообще, она, я думаю, уже и сама не помнит, кто заходил к ней в лавочку, а кто нет. А поскольку она все время читает журналы, ей кажется, что она и сейчас знает всех знаменитостей.

Когда мсье Альбер мне это рассказал и особенно когда я увидел, как мадам Полетта утирает слезы, я решил оставить ее в покое, пусть себе тешится своими фантазиями; но вот однажды, не помню уж, по какому поводу, она мне говорит, что, раз я так люблю критиковать, мне надо бы работать критикером в какой-нибудь газете. А я ей терпеливо отвечаю:

— Не критикером, а критиком, мадам Полетта. И кроме того, критик не обязательно ругает, а иногда и хвалит. Тогда так и говорят: «Критики хвалят пьесу и декорации», — или что там еще. Но откуда у меня время, чтобы еще и в газеты писать. Хватит с меня того, что я гладильщик и актер.

— Хи-хи-хи!

Ну всё! Опять она со своим «хи-хи-хи»!

Если вам никогда не приходилось строчить на машинке по «тедди-биру», считайте, что вам повезло.

Тедди-бир похож на мех, но не имеет с мехом ничего общего. Достаточно увидеть, как его волоски разлетаются из-под иголки во все стороны, чтобы понять, что меховщики могут не опасаться конкуренции.

— Что это за ткань? — спросила Жаклина, когда мы начали шить первую вещь. — У меня полный нос ворсинок!

— Так это, значит, ткань? — съязвил Леон, а последнее слово выговорил чуть ли не по буквам.

— Тедди-бир этой зимой в моде, — только и сказал мсье Альбер.

Ответ исчерпывающий — против моды не попрешь. А так как мертвый сезон непременно наступит в свой час, придется всю зиму дышать ошметками от тедди-бира.

— Откуда такое название? Английское? — снова спросила Жаклина.

— Оно пошло от Теодора Рузвельта, — ответил Шарль.

Жаклина вытаращила глаза:

— Американского президента?

— Да, но другого, его двоюродного брата.

— Это он придумал такую ткань?

Тут даже Шарль улыбнулся. Чем хороша Жаклина, так это тем, что над ее словами можно смеяться со спокойной душой — она никогда не подумает, что вы издеваетесь. Да на этот раз и не было причины: не только Жаклина, а и все остальные не понимали, какая тут связь с Рузвельтом.

— Нет, это не он придумал тедди-бир, — сказал Шарль, — но Тедди — уменьшительное от Теодора, а поскольку Рузвельт любил охоту на медведя, его и прозвали Тедди-Бир. Бир — это по-английски «медведь».

Шарль каждый раз потрясал всю мастерскую своими познаниями. Всеобщее восхищение выражалось обычно во взглядах и уважительном молчании. Вот и сейчас воцарилось молчание. Пока его не прервала мадам Полетта.

— Ну да, — сказала она, — я это знала.

Леон уже готов был отставить утюг и возразить ей.

Заветной мечтой его было хоть раз вынудить мадам Полетту признаться во лжи при всем честном народе. Но как докажешь, знала она что-то или не знала? — должно быть, подумал он и, вместо того чтобы ввязываться в бесполезный спор, стал утюжить дальше. Однако на лице у него было написано, что мадам Полетта своей репликой испортила ему все удовольствие от рассказа Шарля.

Так я к чему веду — из-за этого тедди-бира мы с Шарлем садимся теперь за машинки с утра пораньше, когда никто еще не пришел.

Шарль, как я говорил, редко принимает участие в общих разговорах. Но вот так по утрам у нас иной раз завязывается беседа.

Недавно прихожу я в мастерскую, а там уже Леон. Ждет, пока разогреется утюг, и обсуждает с Шарлем статью, которая появилась во «ФранТирёре». Леон эту газету покупает каждое утро, и на гладильном столе лежал развернутый последний номер.

Речь шла о приговоре трем журналистам из «Же-сюи-парту». [35] «Вездесущий» (фр.) — коллаборационистская газета, выходившая во Франции во время нацистской оккупации. ( Примеч. переводчика .) Речь идет о Люсьене Ребате, Пьере-Антуане Кусто и Клоде Жанте. 23 ноября 1946 г. Ребате и Кусто были приговорены к смертной казни, а Жанте — к пожизненным принудительным работам. ( Примеч. автора. ) Суд над ними шел целую неделю, и журналист «Фран-Тирёра» считал несправедливым, что двоих из них приговорили к смерти только за то, что они что-то писали, тогда как многие старшие офицеры отделались более мягким наказанием. Леон склонялся к тому же мнению, а Шарль был не согласен.

— Перья бывают преступнее, чем ружья, — говорил он. — Конечно, офицер или полицейский, который арестовывал и убивал евреев и бойцов Сопротивления, виновен, его надо посадить в тюрьму, и тогда он уже не будет опасен. Но такие журналисты виновны еще больше и еще больше опасны. Это из-за их статей многие пошли в нацистскую полицию. Это из-за того, что они писали: «Смерть евреям!», были схвачены тысячи человек. Ты видел, чтобы кто-нибудь протестовал? Думаешь, нашлось бы среди французов столько охотников выдавать евреев, если б они не читали этих газет? Лично я ничуть не пожалел, что Бразийака казнили. [36] Робер Бразийак (1909–1945) — французский писатель, главный редактор «Же-сюи-парту», расстрелян в Монруже под Парижем за пособничество нацистам. Не пожалею и Ребате, когда его тоже расстреляют в Монруже. Потому что их идеи — страшный яд. И он будет отравлять общество даже после их смерти. [37] Ребате не расстреляли, он был помилован 12 апреля 1947 г. и освобожден в 1952 г. ( Примеч. автора. )