Филип Рот - Прощай, Колумбус и пять рассказов

— Господа, — сказал он, — как вам известно, сержанта Тёрстона от нас перевели. Это ваш новый сержант — сержант первого класса Натан Маркс. Он воевал в Европе и, надо думать, уже по одному этому рассчитывает иметь дело с солдатами, не с мальчишками.

Я засиделся допоздна в канцелярии — пытался, пусть и не слишком усердно, разобраться в нарядах, делах личного состава и утренних рапортах. Квартирмейстер, разинув рот, спал на разложенном на полу матрасе. У доски объявлений, висевшей на сетчатой двери, стоял новобранец, читал список нарядов на завтра. Вечер был теплый, из казарм доносилась музыка — по радио передавали танцевальные мелодии. Новобранец, когда ему казалось, что я на него не смотрю, разглядывал меня и по прошествии некоторого времени двинулся ко мне.

— Привет, сержант, у нас что завтра вечером — солдатская утеха? — спросил он.

Солдатской утехой называли уборку казарм.

— Уборка всегда вечером в пятницу? — спросил я.

— Да, — сказал он и, озадачив меня, добавил: — В том-то и штука.

— Раз так, значит, и в эту пятницу будет уборка.

Он отвернулся, и я услышал, как он что-то бурчит себе под нос. Плечи его задергались, и я подумал: уж не плачет ли он.

— Как тебя зовут? — спросил я.

Он обернулся — и ничуть он не плакал. Его карие, в зеленых крапушках глаза, продолговатые, узкие, поблескивали, как рыбья чешуя на солнце. Он подошел поближе, присел на край стола. Протянул мне руку.

— Шелдон, — сказал он.

— А ну встать, Шелдон!

Он встал, сказал:

— Шелдон Гроссбарт. — И улыбнулся: сумел-таки сбить меня на фамильярность.

— Ты не хочешь убирать казармы в пятницу вечером, Гроссбарт, так надо понимать? — спросил я. — Может, ты считаешь, нам не следует устраивать уборки? Может, нам нанять горничную? — Такого тона я от себя не ожидал. Я говорил — и сам это сознавал, — как завзятый ротный старшина.

— Нет, сержант, — он посерьезнел, однако серьезность выразилась лишь в том, что он стер с лица улыбку. — Вот только уборки всегда назначают на вечер пятницы, можно подумать, другого времени нет.

Он снова приопустился на край стола — не то чтобы сидел, но и не то чтобы стоял. Посмотрел на меня — его крапчатые глаза сверкали, затем сделал какой-то жест. Еле заметный — повернул кисть туда-сюда, — и тем не менее сумел обозначить, что мы с ним пуп земли и существенны лишь наши с ним дела. Дал понять, что и в нас самих существенны лишь наши сердца, а все остальное не важно.

— Сержант Тёрстон — это одно, — зашептал он, поглядев на спящего квартирмейстера, — а с вами, нам думалось, все пойдет по-другому.

— Нам?

— Евреям нашей роты.

— Это почему еще? — Я повысил голос. — Что ты имеешь в виду?

Рассердился я из-за «Шелдона» или из-за чего-то еще, я пока не понял, но точно рассердился.

— Мы вот подумали, вы же Маркс, ну как Карл Маркс. Как братья Маркс [56] Братья Марксы — Чико, Харпо, Гаучо — популярные американские киноактеры, евреи. . Все эти типы, они Марксы. Ваша фамилия, сержант, ведь так же пишется?

— Да.

— Фишбейн сказал… — Он запнулся. — Я что хочу сказать, сержант… — Его лицо, шея побагровели, губы шевелились, но не издавали ни звука. Он вмиг встал по стойке «смирно», поглядел мне в глаза. Похоже, вдруг понял, что от меня, как и от Тёрстона, толку не будет: я исповедую не его веру, а ту же, что и Тёрстон. В этом он ошибся, но поправить его мне не захотелось. Проще говоря, он мне не понравился.

Я ничего не сказал, лишь ответил взглядом на взгляд, и он переменил тон.

— Видите ли, сержант, — растолковывал он, — в пятницу евреи по вечерам ходят на службу.

— А что, сержант Тёрстон сказал, что в дни уборки на службу ходить нельзя?

— Да нет.

— Он что, сказал, чтобы вы оставались в казарме и драили полы?

— Нет, сержант.

— Так сказал он или не сказал, чтобы вы оставались в казарме и драили полы?

— Не в том дело, сержант. Заковыка в другом: парни из нашей казармы, — он подался ко мне, — они считают, что мы отлыниваем. А мы вовсе не отлыниваем. В пятницу евреи по вечерам ходят на службу. Так положено.

— Ну и ходите себе.

— А другие солдаты, они насмехаются. Не имеют они такого права.

— Армии, Гроссбарт, это не касается. Это ваше личное дело, вам его и решать.

— Но это же несправедливо.

Я поднялся — хотел уйти.

— Ничем не могу вам помочь, — сказал я.

Гроссбарт стоял как вкопанный — загораживал дорогу.

— Но это же вопрос веры, сэр.

— Сержант, — сказал я.

— То есть сержант, — только что не рявкнул он.

— Послушай, сходи к капеллану. Тебе нужно поговорить с капитаном Барреттом. Я попрошу, чтобы он тебя принял.

— Нет, нет. Я вовсе не хочу затевать заваруху. Ведь чуть что, они кричат, что мы — смутьяны. Я хочу одного — чтобы мои права соблюдались.

— Какого черта, Гроссбарт, кончай скулить. Никто на твои права не посягает. Хочешь — оставайся драить полы, хочешь — иди в синагогу.

Он снова расплылся в улыбке. В уголках его губ заблестела слюна.

— Вы хотите сказать — в церковь, сержант?

— Я хочу сказать — в синагогу, Гроссбарт.

Я обогнул его и вышел из канцелярии. Неподалеку раздавался хруст — часовой печатал шаг по гравию. Вдали за освещенными окнами казарм парни в майках и спецодежде, сидя на койках, чистили винтовки. Внезапно за моей спиной послышался шорох. Я обернулся и увидел, как Гроссбарт — его темный силуэт вырисовывался в сумерках — бежит в казарму, торопится рассказать своим еврейским корешам, что они не ошиблись: я так же, как Карл, как Харпо, был из ихних.

Наутро в разговоре с капитаном Барреттом я упомянул о вчерашнем инциденте. Капитану почему-то показалось, что я не так излагаю точку зрения Гроссбарта, как защищаю его.

— Маркс, я готов сражаться бок о бок и с черномазым, убеди он меня, что он настоящий мужик. Я горжусь тем, — сказал он, глядя в окно, — что смотрю на вещи непредвзято. Вследствие чего, сержант, я ко всем здесь отношусь одинаково — никому не потворствую, никого не ущемляю. Им всего-то и нужно — доказать, на что они способны. Отличился на стрельбищах, даю увольнительную на субботу-воскресенье. Отличился в физподготовке, получай увольнительную на субботу-воскресенье. Что заработал, то твое. — Барретт отвернулся от окна, наставил на меня палец. — Вы ведь еврей, Маркс?

— Да, сэр.

— И я вас уважаю. Уважаю потому, что вон у вас сколько ленточек на груди. Я, сержант, сужу человека по тому, как он проявил себя на поле боя. По тому, как у него обстоит дело с этим вот, — сказал он и — я-то ожидал, что он укажет на сердце, — направил палец на пуговицы, только чудом не отлетающие с лопающейся на животе рубашки, — по тому, тонка у него кишка или нет.

— Хорошо, сэр. Я только хотел передать вам, какое у ребят к этому отношение.