Леонид Сергеев - До встречи на небесах

Но надо отдать должное Тарловскому, когда дело касается литературы, он громит всех, невзирая на национальность — «Юдахин не поэт, а рифмоплет», «у Кушака с Яхниным приспособленческая психология»; и не только литературы — «Розовский с маленькими способностями»; «Постникова говорит, что она из дворян, на самом деле обыкновенная еврейка»…

Однажды Мазнин, всегда опекающий Тарловского («У каждого антисемита есть любимый еврей» — смеется критик Павел Ульяшов, цитируя Гоголя), рассусоливал тему национальностей:

— Марк, ты в Израиле пропадешь, тебя евреи съедят (имел в виду, что тот не от мира сего).

А у Тарловского и в мыслях не было уезжать. В отличие от «потенциальных эмигрантов» (и тех, у кого двойное гражданство), он не представляет свою жизнь вне России, хотя, как и Кушак с Яхниным, никогда не был патриотом. Рядовой пример: он интересуется футболом и теннисом, но я ни разу от него не слышал — «наши спортсмены», всегда — «они», «эти». Недавно сказал:

— Я хотел бы, чтобы Сафин и Кафельников проиграли, а ты, наверно, хочешь, чтобы они выиграли?

А во время чемпионата мира по футболу заявил В. Постникову:

— Хочу, чтобы Россия проиграла.

Я никогда не слышал от друзей евреев ничего положительного о нашей стране и русском народе в целом. Никогда, ни от кого! Пусть я сдохну — не слышал! Совершенно очевидно, если бы им предложили теплые места за границей, они не раздумывая, укатили бы (не зря при Сталине через «своих» в Америке пробивали Крым под Еврейскую республику). И возможно, даже Тарловский, поколебавшись, укатил бы, но при гарантии, что место будет очень теплым и он будет иметь вдоволь деньжат, что будет жить среди русскоязычных и в него без памяти втюрится женщина небесной красоты, совершенной души и прочих совершенств; ну, может, он поставит еще одно условие: изредка приезжать сюда, чтобы навестить родственников в Орле, оставшихся здесь «своих» и, хочется думать, чтобы повидаться со мной.

Самое обидное, я никогда не делил друзей на евреев и не евреев, а они, оказалось, делили, и еще как! Я не совсем уж болван, и конечно, и раньше чувствовал — все что-то не то, все как-то не так, но только во время «криминального переворота», когда еврейские лидеры обнажили свою суть, для меня сразу все встало на свои места. Раньше у евреев я видел только отсутствие чувства меры в проталкивании и возвеличивании друг друга (некоторые из них еще утверждают, будто они ведущие во всех областях, не случайно в ЦДЛ продается книга «Великие евреи»), на что смотрел с усмешкой, но теперь вдруг четко увидел страшное — врожденную (у некоторых лютую) ненависть к России. Это внезапное прозрение — сильнейший из ударов, который я получил за последние годы, запоздалое открытие, которое многим было ясно давно, а до меня дошло только под старость, от него не могу очухаться до сих пор.

Говоря о ненависти, я имею в виду не только евреев захвативших власть, банки и телевидение — понятно, эти образованные негодяи просто преступники, — и не только о расплясавшихся сейчас в искусстве евреях — те в массе бездарные дельцы, — я говорю о друзьях литераторах, моих друзьях. Их, бывших борцов за справедливость, словно заменили. Где их былой напор? Притихли, суслики. Молчат, черт бы их подрал! — словно оглохли и ослепли. Знай, каждый обстряпывает свои делишки. Похоже, считают, что все в порядке вещей, ничего страшного не происходит — мы, мол, таланты и должны править бал, а русские, за некоторым исключением, — быдло, и должны знать свое корыто… Ни один из моих друзей евреев не осудил вакханалию зла! Ни один не выступил в защиту русских!

В общем, чего шушукаться в «своих» компаниях, множить взаимные обиды, претензии? Самоочевидно — проблема есть, и нечего увиливать, надо разобраться беспристрастно. Или мы никогда не договоримся, поскольку у нас разные взгляды на жизнь, полная несовместимость?

Возьмем для начала простые вопросы: почему в русской детской литературе всего лишь единицы русских писателей? Неужели евреи так талантливы, а русские бездарны? Почему именно сейчас, во время разгула «демократии», большинство писателей евреев процветает, а русских почти не издают? Печатают собрания сочинений Успенского, Коваля, всяких Остеров и Вальшонков. На книжных развалах полно книг Успенского, Коваля, А. Иванова, Яхнина, Ламма, Л. Яковлева, Кушака, но за пятнадцать лет «реформ» не появилось ни одной книжки Голявкина, Цыферова, Старостина, Алексеева, Красильникова (по одной вышло у Мезинова, Сергиенко и меня). Неужели мы совсем уж никудышные литераторы и нашим рукописям место на помойке?

Ладно, вернусь к Тарловскому. Он, «небожитель» немало времени уделяет своей внешности (по утрам отжимается, накачивает мускулы гантелями), и не упустит случая побахвалиться силой — потягаться с друзьями в жиме руками, а на природе — позагорать, показать женщинам свой торс. И вообще он, балбес, страшно гордится своим моложавым видом. Как-то М. Михалков (брат вождя писателей) дал ему тридцать пять, на что Тарловский вполне серьезно сказал мне:

— Он не разглядел. Может, на сорок я и выгляжу, но конечно не на тридцать пять.

— Марк, ты и в гробу будешь молодым, розовощеким, — смеется Яхнин.

Тарловский страшно огорчается, когда друзья упоминают его возраст (о своей пенсии и вовсе говорит шепотом). Не дай бог брякнуть об этом при девицах — обидится смертельно. Недавно он пошел на рынок и некоторое время пялился на яблоки — купить или не купить?

— Что дедуля запамятовал? — спросила пожилая продавщица.

Наш герой покраснел, стыдливо переспросил:

— Неужели я выгляжу, как дедуля? — и поплелся домой, сникший (из дома позвонил мне, жутко расстроенный).

В другой раз, опять на рынке, у продавщицы не было сдачи, и она сказала Тарловскому:

— Возьмите два сырка.

— Я не ем, — буркнул наш герой.

— Возьмите своей бабусе, — предложила продавщица, не подозревая, какую рану наносит моему другу.

Но Тарловский был счастлив, когда в метро его остановила контролерша:

— Молодой человек! Покажите-ка! — и рассмотрела его пенсионное удостоверение.

Как-то я обронил:

— Обломов говорил: «в шестьдесят и надо выглядеть на шестьдесят».

— Что ты этим хочешь сказать? — вспыхнул мой друг.

Я понял, что дал маху, задел его болезненные струнки и замял тему. Вот такой ненормальный типчик мой восприимчивый, уязвимый друг.

Ну и само собой, он страшно печется о своем здоровье (чуть где кольнет или просто заслезятся глаза — паника), причем считает себя знатоком медицины, ведь немало лет просидел с больной матерью; если кого из нас прихватит, сразу выдает рецепт. Мне частенько говорит:

— Надо верить в лекарства, а ты не веришь.