Леонид Сергеев - До встречи на небесах

Через день из поездки вернулась мать и велела попросить у отца прощения. Я не успел этого сделать (отец был на работе), и уехал с приятелем бродяжничать по югу страны. А когда вернулся, отца уже не было…

Как известно, церковь осуждает не только самоубийц, но и тех, кто подтолкнул человека к последнему шагу. Так что, нет мне прощения! Везите меня на костер!

После смерти отца я много терзался, запоздалое раскаяние не давало мне покоя, я испытывал и боль и жалость, но и — какой-то идиотизм! — гордость за него, что он все-таки поступил, как незаурядная личность… В ту осень я не раз находил в палисаднике отцовские заначки — четвертинки и флаконы, и размышлял: «И зачем он это сделал?! Плюнул бы на мои хамские слова. И неужели не понимал, что я хотел совсем другого? И почему не подумал о матери, о брате и сестре?». Я смутно догадывался, что самоубийство — страшный, но легкий способ решения всех проблем, но сколько боли родным доставляют такие поступки! Только через несколько лет, безнадежно запоздало, я осознал, что отец был по-настоящему сильно болен.

Отец похоронен на окраине сельского кладбища в деревне Рахманово. Так получилось, что я долго не навещал могилу отца, а когда, спустя много лет, поехал в Рахманово, место захоронения не нашел. Разыскал служащих в местной церкви, но они сообщили, что у них регистрация участков не производится, а самоубийц, как принято в православии, хоронят за границами кладбища… Вторично мы поехали с братом; он указал приблизительное место — в день похорон ему было тринадцать лет и он мало что помнил, да и кладбище сильно заросло, могилы без присмотра рассыпались, кресты и надписи поржавели, обломались — все пришло в запустение среди бумажных и железных цветов.

Я начал поиски сослуживцев отца, бывших на похоронах; одного нашел — совсем дряхлый склеротик — он указал более-менее точное место среди десятка еле различимых холмов со стертыми временем таблицами. На каждом из холмов я прикрепил записки для посетителей кладбища с просьбой сообщить фамилию покойного. Круг поисков сузился, но большего добиться не удалось… Прах отца покоится где-то в квадрате одной сотки, среди высоченных деревьев и кустов бузины.

Последние годы отец часто мне снился: то мы с ним договариваемся встретиться на какой-то пригородной станции под Казанью, а на какой именно не могу вспомнить — выхожу на каждой, но его нигде нет; то вдруг узнаю, что мать все придумала о его самоубийстве, что он — однолюб! — просто ушел к другой женщине; я разыскиваю его: еду в Казань, узнаю, что он, как и прежде, работает на заводе, жду его у проходной, и мы встречаемся — я, уже старый, и он, молодой; я уговариваю его вернуться, а он, небритый, уставший, серьезный, молча смотрит на меня и уходит, без единого слова в свое оправдание…

Несколько раз во сне я видел отца улыбающимся — он шел с работы и издали кивал мне; я подбегал к нему и мы обнимались; после долгой разлуки он совсем не изменился; наконец-то я говорил ему все, что не успел сказать при жизни, просил у него прощения, а он только улыбался… Гремел будильник, а я отчаянным усилием пытался удержать сон — так хотелось поверить в его реальность, — но отец уже отдалялся и исчезал в дымке.

Боль за отца — самое страшное мне наказанье; эта боль, как ничто другое, многие годы сжигала мою душу. Я вспоминал, как в детстве в Аметьево подводил отца. Он любил перед работой пройтись по опушке ближайшего леса, пособирать грибы; часто мы ходили вдвоем. Однажды я пообещал ему, что утром встану во что бы то ни стало, но не смог пересилить себя. Два раза отец будил меня, но какой там! — я и слушать ничего не хотел — отнекивался и с головой залезал под одеяло. Мать в таких случаях говорила:

— Ты мужчина или тряпка?! Грош цена мужчине, если он не держит свое слово.

А отец уговаривал меня:

— Ну, может, все же пойдешь?

Уходя на работу, отец оставлял нам с сестрой записку: полить грядки, окучить по два-три ряда картошки. Сестра все делала добросовестно, как учил отец: грядки поливала из лейки, чтобы не размывать корни растений; прежде, чем окучивать картошку, пропалывала сорняки; я плескал воду из ведра, сорняки просто заваливал землей — все равно отец не увидит; какие там грядки, картошка, когда ребята уже гоняют мяч!

Помню, когда мать с сестрой лежали в больнице, отец несколько дней подряд приходил с работы выпивши, да еще искал сочувствия у посельчан, рассказывал, как все плохо складывается в нашей семье. Меня это раздражало, я не понимал, что отцу нужна поддержка, что он сам уже серьезно заболевает. Однажды он, нервно покуривая, разговаривал с соседями у забора; заметив меня, подозвал, но я махнул рукой, огрызнулся. Перед сном отец, подрагивающим от обиды голосом, спросил меня:

— Ты почему нагрубил отцу?

Мне не хватило духу сказать правду, я поступил, как последний негодяй:

— Ничего не нагрубил. Тебе показалось.

Помню, как отец уговаривал меня не бросать институт, но я бросил и сам пришел в военкомат, чтобы отправили в армию. Помню, как на проводы пригласил двух приятелей, отец купил вино, закуску, но когда мы выпили, я, дуралей, высказал отцу недовольство — мол, мало купил вина. Отец обиделся и ушел в другую комнату работать за домашним кульманом. Вот так огорчал и обижал отца. А сколько обижал и грубил матери! Прийти бы сейчас к ним с повинной, да не встречу их на небесах, они-то наверняка в Раю.

…Но что ж так солнце нестерпимо палит! Повисло надо мной и плавится, и никак не вырваться из этого огнедышащего марева. А духота-то! Воздух вязкий — меня точно укутали одеялом. И гроб раскалился как сковорода. И от листвы, и от асфальта бьет жаром. А эти черти дружки оставили меня киснуть на солнцепеке! Не догадались, бестолочи, в тенек драндулет поставить… Но вон, вроде, идут. Шмыгают носами, покрякивают, угощают друг друга сигаретами. Их уже пошатывает, по стакану засадили, не меньше, я-то их знаю.

Ну вот, поехали дальше. Все так же за машиной маячит пьяная компания, плетутся собаки; прохожие останавливаются, глазеют на процессию. Еще бы! Такое не каждый день увидишь. Развалюха грузовик, гроб с каким-то жмуриком, за ним припечаленные забулдыги — ковыляют, отдуваясь, от них валит не пар, а дым; они то и дело спотыкаются, разморенные жарой и водкой…

Друзья мои! Друзья мои! Друзья! Я смотрю на вас — старые черти, морщинистые, беззубые — отборная обойма, хорошие товарищи мои. Собственно все, о чем я сейчас говорю, это для вас, это прощание с вами. Другим-то моя смерть до лампочки, а с вами я был в одной упряжке, и мы сверстники — кому, как не вам, понять меня, ведь нас связывают не один десяток лет. И сколько всего было! В любое время дня и ночи, без всяких звонков, мы заваливались друг к другу — так можно входить только в дом самых близких — и, не поморщившись, доставали пузырек, варганили закуску… Вспомните, черти, наши прекрасные разговоры! И простите меня, если что было не так… И простите за эту бессвязную исповедь, мое последнее занудство… Зато сегодня у вас хороший повод набраться как следует… Жаль, что последние годы мы редко собирались. Семьи, дети, внуки, работа, проклятые будничные дела и болезни забирали все время, и уж некогда было нам повеселиться, как когда-то. И сегодня-то вы встретились из-за меня. А когда еще соберетесь, кто знает! Может, только — когда повезут одного из вас вслед за мной. Так и разбросает нас всех по разным кладбищам, разным могилам.