Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Золотом! — как эхо вторили почитатели поэта, которые постоянно волочились за ним.

Передреев страдал нарциссизмом, был пьяницей, психопатом, хамом, любителем драк и… по-настоящему большим поэтом — меня так его стихи просто-напросто пробирали до костей. Во время слета «гениев» Передреев был главным зачинщиком стычек; утихомирить его никто не мог. Но случалось, в кафе появлялась его юная дочь, манекенщица; он, шальная голова, сразу затихал и покорно следовал за своей наследницей (обожал ее) — она выводила его из кафе за руку, как провинившегося мальчишку.

И все же чаще распоясавшегося поэта останавливали более действенным методом. Как-то в Пестром зале, кивнув на мужа И. Скорятиной (секретарши писательской организации), Передреев гаркнул:

— А это что еще за г…о за нашим столом?!

Супруг Скорятиной был тихим скромным инженером — в тот вечер он просто зашел за женой и впервые оказался в литературном обществе; на столь хамские слова он только и нашелся, что плеснул кофе в морду поэту. Передреев сжал кулаки и вскочил, готовый ринуться в драку. К счастью, за столом сидел журналист и прозаик, автор исторических романов Юрий Федоров. Спокойный, немногословный, но четкий в высказываниях, он являл собой пример выдержки и такта, и тем самым гипнотически действовал на окружающих; при нем редко кто позволял себе бесцеремонные вольности, не говоря уже о хулиганских выходках — не случайно все звали его по имени отчеству, даже маститые литераторы (такая почтительность — исключение в клубе, где как раз панибратство, а то и открытое неуважение к возрасту и титулам — почти что норма). Так вот, этот Федоров в молодости занимался боксом и имел хорошо поставленный удар левой — тем ударом он и уложил Передреева на пол.

В другой раз Передреев начал хамить поэту Петру Кошелю (будучи у него в гостях!). Это выглядело особенно мерзко, поскольку больной, хромоногий Кошель не мог противостоять амбалу Передрееву, по-мужски поставить его на место. Но Кошель сделал это по-женски: когда Передреев допек его, он огрел наглеца сковородой по башке, после чего тот уже вел себя более-менее прилично.

Однажды мы выпивали у Кушака; Передреев прочитал свои последние блистательные стихи, и Кушак (вполне искренне) выдал залп похвалы. Я, потрясенный, тоже что-то вякнул. Внезапно Передреев залился пьяными слезами:

— Вы действительно так считаете?.. А я иногда сомневаюсь… Я ведь иногда очень не уверен в себе…

Я таращился на знаменитого поэта и недоумевал — как? И он в себе сомневается?!

В восьмидесятых годах в ЦДЛ появился новый отряд гениев. Именно в ту пору моими друзьями (и одними из лучших собутыльников) стали динамичные, всезнающие Николай Климонтович и Вячеслав Пьецух; они тоже по разочку сообщили мне, кем являются на самом деле, да еще объяснили, почему именно: первый — потому что «умней и образованней других», второй — потому что у него «новая проза — импровизации на тему» (а я-то, темный, считал, что истинное искусство — это прежде всего традиции, преемственность и, конечно, сюжетность). Этих прозаиков объединяла нешуточная мужская притягательность; и тот и другой ходили с высоко поднятой головой, стремительно, прямо-таки рассекая воздух; в застолье оба держались как нельзя лучше: говорили легко, без всяких затертых словечек, их оценки были хлесткие и точные, как попадание в десятку. Ну а «контактный» взгляд и полуулыбка-полуусмешка завершали дело — мужчины в их обществе меркли, а женщины на них так и висли и от волнения чуть не падали в обморок. Ко всему, и Климонтович, и Пьецух были профессиональными тусовщиками — без них не обходилась (и сейчас не обходится) ни одна выставка, презентация — и понятно, подобный житейский фейерверк для многих являлся предметом зависти.

Кое-кто находил в текстах Пьецуха всего лишь залихватскую журналистику и антироссийский уклон, а у Климонтовича к этому еще добавляли самолюбование и откровенную, до пошлости, эротику. Я смотрел только на их мастерство — оно выгодно отличалось от общего потока писанины. Однажды, в пик популярности Пьецуха, когда он чуть ли не ежедневно давал иностранцам интервью, я сказал ему:

— Ты свое дело сделал. Мемориальная доска тебе обеспечена.

— Да, о чем ты! — махнул он рукой. — Это все скоро кончится. Вот сейчас французы, американцы переводят — это да!

В другой раз, с потугой на шутку, я объявил Климонтовичу:

— Ты добьешься оглушительной всемирной славы.

— Слава у меня уже есть, — пожал плечами мой друг, давая понять, что его слава — данность, о которой знают все, кроме меня, невежды.

— Но ты пока только известный, но не знаменитый, — гнул я свое.

— Для меня знаменитый, — встряла в наш качественный разговор жена Климонтовича, миниатюрная брюнетка с красивым голосом (она произнесла эти слова очень красиво, без всякой шутливости). — Он считает себя лучшим прозаиком на сегодня, и я так считаю.

Когда супруги ушли на какую-то очередную презентацию, художник Николай Пшенецкий, с которым мы сидели за столом, засмеялся:

— У Климонтовича есть конкурент — Пьецух. Тот тоже себя считает лучшим. Я не раз с ним выпивал в его загородном поместье. Он хороший мужик, вот только с барскими замашками: «Сбегай, купи пол-литра!», «Приготовь обед, а я пока посплю!». Нашел мальчика! Совсем офигел!

— Не расстраивайся, все в порядке вещей, — сказал я. — Приятели большого мастера и должны быть подсобными рабочими. Зачем ему тратить время на ерунду? А ты радуйся, что общаешься с великим человеком, дышишь с ним одним воздухом.

— У твоего Пьецуха все работы пропитаны желчью к России, — сказал мне сатирик Владислав Егоров.

Позднее я познакомил этих писателей, и Егоров повторил свои слова в глаза Пьецуху, и добавил:

— Я написал на вас отрицательную рецензию.

В те дни вокруг Пьецуха была рекламная шумиха и на такие уколы он просто не реагировал. Он уже восседал в кресле главного редактора «Дружбы народов», имел персональную машину с шофером, «вертушку» и даже пистолет, который ему подарила жена (преуспевающая галерейщица); этой опасной «игрушкой» мой друг частенько хвастался — в застолье доставал и клал перед собой, дуралей, — вероятно, давал понять, что намерен разговаривать с позиции силы.

В плюс Пьецуху надо зачислить то, что он в начале «перестройки» заявлял:

— Я за социализм.

Он раньше всех нас поездил по загранице и знал о чем говорил, но многие сомневались в искренности его слов — уж очень он был близок к «демократам». Ну а Климонтович всегда был диссидентом, даже печатался в «Посеве».

Крепкий орешек, мужик не из слабых, поэт Валентин Устинов всегда называл себя (и сейчас называет) «державником». В основе своей так оно и есть — он патриот, в лучшем смысле этого слова, и пишет о России прекрасные стихи (я называю его «мастером широкого мазка»), жаль только не всегда сдерживает распирающее его самомнение. Малознакомым литераторам он может сказануть: