Леонид Сергеев - До встречи на небесах

В застолье Сотник постоянно «пилил» меня с отеческой усмешкой:

— Вы, Леня, молодой писатель, а уже выпиваете, как классик. И почему вы не перепечатываете страницы с исправлениями? Что это, лень или неряшливость? И почему не следите за собой? Ходите небритый, в не глаженых брюках? И вообще, как я заметил, много валяете дурака!

Но за глаза отпускал в мой адрес только добрые слова, а рекомендацию в Союз писателей и вовсе написал прямо-таки рекламную, ко многому обязывающую (в основном нажимал на какую-то мою интонацию). Думаю, теперь понятно, почему я пишу о нем с особой теплотой.

Кстати, вторую рекомендацию (более сдержанную, но все-таки достаточно мощную) мне дал Фазиль Искандер, с которым позднее мы тоже выпивали, но реже, чем с Сотником. В тот день я чувствовал себя героем, ходил по ЦДЛ как седой петушок, вообразивший себя страусом (мне уже бахнуло сорок и я лысел, толстел и прочее) и всем улыбался, как придурковатый — известное дело, в волнующие моменты не я один, многие глупеют.

Этими рекомендациями я горжусь, как орденами, вот только мучаюсь, что никак не могу подтвердить слова классиков — написать что-то существенное, а перечитывая свои первые рассказы, и вовсе испытываю только стыд — так плохо они сделаны. Абсолютно все ужасающе плохо (сейчас их перелопачиваю).

Мои покровители, эти два кита, как и многие творческие личности, всегда отличались странностями, но под старость явно «поехали»: Сотник вдруг почувствовал себя юношей; бывало, выпиваем с ним, подсаживаются мои знакомые молодые женщины и я, серьезным голосом, подчеркивая торжественность момента, представляю его:

— Юрий Вячеславович. Вы наверняка читали в детстве его замечательные книжки.

А он, уже пьяненький:

— Не Юрий Вячеславович, а Юрочка! (в семьдесят лет!)

Искандер вполне серьезно считал, что Шолохов первый том «Тихого дона» своровал у Крюкова и видел «подозрительную странность» в том, что донской затворник «не дружит с московской элитой»; о своих рассказах говорил «это мое произведение», «мое творчество»; ругал Айтматова, что тот в «Белый пароход» вставил легенду, но самое огорчительное — мой любимый писатель участвовал в провакационном «Метрополе», в компании злобных антирусских писателей (некоторые из них уже тогда намылились в Штаты), а позднее — не явно, но все-таки был на стороне «демократов», во всяком случае лил воду на их мельницу. Кстати сказать, Искандер дал мне дельный совет — откладывать рассказ только тогда, когда в него уже ничего не можешь добавить. К сожалению, для такой доводки текста у меня никогда не хватало усидчивости.

Сейчас мы тоже считаемся стариками; на самом деле являемся пожилыми, бывалыми мужчинами — до глубоких старцев (с их закидонами) нам еще далеко, так мне кажется. Правда, недавно один приятель поставил меня на место:

— Если взялся за воспоминания, значит состарился.

А второй (В. Широков) припечатал еще сильнее:

— Ты хорошо пишешь, но никогда не станешь известным — у тебя фамилия плохая! (Можно подумать — у него лучше?).

Ну, а третью рекомендацию мне дал Яков Аким, щепетильный моралист, зануда с вечно недовольным, плаксивым лицом, который, по его словам, «с большим удовольствием» читал мою прозу еще у Митяева.

— Хочу тебе сказать, я редко кого хвалю, — предупредил Аким, подчеркивая весомость своей рекомендации.

Об Акиме распространяться нет смысла — таких человековедов, как он, знает весь литературный мир (как деятеля, а не поэта; в поэзии у него скромные достижения); скажу лишь о том, что он в высшей степени справедливый и один из немногих евреев, кто на чем свет стоит ругает литераторов своей национальности (Юдахина, Кушака, Л. Яковлева и тьму других), и упомяну то, что меня с ним сближало (как и с Сотником и с Искандером) — естественно, выпивки. Мы с ним выпивали и до его рекомендации, и все прошедшие годы, и сейчас на сборищах друзей (он всегда пил водку с соком, а теперь, когда ему далеко за семьдесят, перешел на красные вина. Впрочем, не он один. Дмитрюк, в свои шестьдесят, уже давно пьет «по европейски» — и вино разбавляет водой. Но у обоих не угас интерес к женщинам, даже обострился — надо полагать, почувствовали, что к ним возвращается молодость). Сразу поясню: мы выпивали не для того, чтобы напиться, а чтобы поговорить — выпивки скрашивали наше общение, повышали уровень разговора, ну и понятно, подогревали творческие силы.

Нельзя не отметить такой факт: считается, что истинным талантам свойственно восхищение другими талантами, а бездарный восхищается самим собой; но мои рекомендатели нещадно ругали многих известных современников, а о своих произведениях упоминали при каждом удобном случае. Может, это была ревность к чужой славе — в истории таких случаев сколько угодно.

Некоторое участие в моей писательской судьбе принял Кушак: встретившись с критиком Грудцовой в Пестром зале, он горячо защищал мою повесть (сионистка писала мерзкие статьи на рукописи русских писателей), а вскоре познакомил меня с критиком Всеволодом Сургановым, человеком редчайшей душевной чистоты (быть может, самым искренним на свете — у него все шло от сердца), который в повседневной жизни был эталоном скромности (и прекрасной старомодности), но превращался в грозного бойца, когда дело касалось литературы (впоследствии мы стали ближайшими друзьями и постоянными собутыльниками). В одну из встреч Сурганов сказал мне:

— Самый верный путь к сердцу читателя — быть искренним. А искренность, по словам Платона, «следствие мастерства». Синоним искренности — сердечность. В твоих рассказах меня подкупила именно искренность. Местами пронзительная, какая-то оголенная.

Понятно, эти слова мне, начинающему литератору, придали недюжинные силы.

Сурганову Кушак (в позе давно состоявшегося мастера, хотя прошел всего год, как сам вступил в Союз) представил меня своим протеже, похвалил мои книжки (из уважения к моим рекомендателям) и внезапно, развивая какие-то свои тайные мысли, вполне серьезно добавил:

— В действительности, в Союзе много евреев и Леньку надо принять.

Вот так! Как обухом по голове! Оказалось — я всего лишь некий противовес, вкладыш, точнее — декоративное прикрытие; он пекся не столько обо мне, сколько об общем виде писательской среды, хотел за счет меня ее немного разбавить, чтобы она не выглядела совсем уж однородной, до неприличия.

Еще прямодушней был Мазнин. После того, как я получил писательский билет и мы обмывали это событие, он сказал мне (тоже вполне серьезно):

— Теперь можешь спокойно заниматься живописью!

Такие у меня непосредственные дружки, и откровенные — дальше некуда! И какие у них «тонкие» насмешливые пожелания! Точнее — дьявольские мысли при доброжелательных улыбках. Кстати, Мазнина, который в то время пробовал силы в драматургии, я решил припугнуть и сказал, что положил глаз на театр — собираюсь писать пьесу, да еще сочиню музыку к ней и вступлю в Союз композиторов.