Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Петя Цыферов, — назвался юный художник.

Я посмотрел на старушку.

— Это сын Геннадия Цыферова. Был такой сказочник. Может быть слышали?

И я вдруг узнал в старой женщине тещу Цыферова, и напомнил ей о себе.

— Да-да, помню, — нерешительно кивнула старушка, — все помню… Гена был таким галантным, всегда дарил мне цветы… Сейчас таких мужчин нет.

Мужчины может быть и есть, но таких сказочников нет точно. Я уверен, когда-нибудь сотни людей будут приезжать издалека, чтобы только взглянуть на его могилу.

Мой своеобразный друг Ким Мешков на фотографии красуется озорной улыбкой.

Смешной, необузданный Мешков дразнил публику эпатажным видом и выходками. Видок у него был тот еще! Седые волосы, лежащие на плечах, мушкетерская бородка и усы, ковбойская шляпа, яркий клетчатый пиджак, жилетка, бант или жабо, или красный шарф, завязанный немыслимым узлом; зимой он носил волчью шубу и шапку из рыси, и постоянно крутил на пальце ключи от старой «девятки» (в нее садился царственно, словно это не старая колымага, а новый «мерседес» и мечтал заиметь «романтический транспорт» — лошадь с каретой). Он ходил покачиваясь, раскинув руки, словно поскользнувшись на какой-то кожуре, никак не может с нее сойти; войдя в ЦДЛ, сразу направлялся к зеркалу, рассматривал себя и так и сяк, прямо упивался своим папуасским видом, только что не говорил: «Я себя безмерно люблю».

— Главное, иметь мечту, радость души, и свой стиль, — вразумлял собратьев по перу Мешков. — И, конечно, у художника должен быть художнический вид, а работа — это уж как звезды сойдутся.

У него, себялюбца, был не только свой стиль и исполинские планы (заиметь свой театр), но и свой гимн (сам сочинил).

Невысокий, худощавый, легкий, летучий, азартный, с раскрепощенным воображением и обжигающим темпераментом, он то и дело устраивал клоунаду, выкидывал экстравагантные вызывающие штучки — например, на мой юбилей полез на сцену Малого зала с собакой («Сергеев собачник, это ему мой сюрприз!» — сказал). То и дело всех ошарашивал неожиданными фразами: «Ты мне не интересен»… «Это не деньги, а слезы — пусть засунут их себе в ж… Верно я говорю, а?». «Из жены сына (приемного) так и прет сексуальность, она вся, как большой половой орган»… А незнакомых людей непременно спрашивал:

— У вас есть мечта? — и дальше, развивая эту тему. — Без мечты человек бездушен, его чувства заблокированы. Мечта ублажает душу. Чем красивей мечта, тем возвышенней душа.

Ну и конечно, кукольные пьесы, которые писал Мешков, имели массу странностей, вычурности, филологических изысков и крикливых или оригинальных названий, вроде: «Когда зацветают слоны». «Звездный мир и незвездный соприкасаются». Понятно, писать просто и ясно сложнее, чем создавать что-то вычурное; К тому же, с возрастом человек идет от сложного к простому, но Мешков с возрастом все больше нагромождал свои творения наворотами и был уверен, что «расширил понятие красоты». Не только я, но и многие литераторы ничего не могли понять. Серьезный прозаик Александр Барков называл их «полуфабрикатом», «убористыми бессмысленными текстами». Руководитель литературной студии при ЦДЛ М. Златогоров (Гольдман) говорил Мешкову:

— Вы милый человек, но не пишите сказки, займитесь чем-нибудь другим.

Причудливое творчество Мешкова органично сочеталось с его пестрой внешностью. Честное слово, иногда он слегка напоминал садовника формалиста, особенно когда раскрашивал свою речь приправами: «сладкий миг», «срываю цветы удовольствия», «это розы для моих глаз», «праздник моего сердца» и прочий праздничный мусор; частенько делал всякие вкрапления: «дескать», «либо», «помилуйте сударь», «господь с вами»… В его пьесах я ничего не понимал, тем не менее, они шли во всех детских театрах страны, и он получал неплохие проценты от сборов (но не очумел от успеха).

Как-то, не помню в связи с чем, я процитировал Мешкову Толстого: «Великие произведения потому и великие, что понятны всем». А он мне, поглаживая седую шевелюру:

— Отнюдь. Есть выражение «публика дура». Это о взрослых зрителях — дескать, они напичканы трафаретными истинами, либо закостенелыми формами, определенным языковым пространством; все новое у них вызывает отторжение. Многие судари и сударыни еще не поднялись до понимания моих пьес, а вот дети встречают их на ура. Для них мои пьесы праздник сердца. Детское воображение не сковано опытом, потому и необычные герои и новые словечки для них восторг души. Сейчас пишу сказки «Робот один» и «Робот два». Там у меня роботы все делают лучше человека. Я уверен, скоро роботы будут писать сказки. Но у них нет души, в этом вся суть… Вообще, скажу тебе, чтобы писать сказки для детей, надо оставаться в детстве, не взрослеть по большому счету. И иметь чистую душу. Не зря немцы говорят: «хорошие люди всегда чувствуют себя детьми». И я уверен — в каждом большом художнике живет и ребенок. Об этом и Экзюпери говорил: «Писатель приходит из мира своего детства».

И все развлечения Мешкова были какими-то не настоящими, какими-то искусственными бравадами: в компании (не только своих актрисуль) он каждому отводил определенную роль и на ходу придумывал мизансцены (его постоянно окружало шумное беспорядочное общество, радостная суета). Да, собственно, вся его полнокровная жизнь напоминала инсценировку, бесконечный телесериал без передышек, и в этом он действительно был глубоко театральным человеком.

А как он представлял людей друг другу?! Заслушаешься! Чего только не нагромоздит вокруг человека! И, то церемонно, напыщенно, то сумбурно, с преувеличенным пылом. Но что странно, никто не уставал от его говорильни.

Я познакомился с Мешковым в библиотеке «Ленинке» в середине пятидесятых годов — да, именно, почти полвека назад! Тогда я снимал комнату за городом, и работал грузчиком на станции Москва-товарная, а в библиотеке занимался самообразованием. Понятно, рядом со мной неустроенным, Мешков выглядел бойким, преуспевающим «стилягой». Он был старше меня на два года, уже считался драматургом (где-то на периферии поставили его пьесу), и сразу взял надо мной шефство: снисходительно учил уму-разуму (случалось, и жестко давил на меня: «Не буди во мне зверя!»). Лет через пять, когда я устроился декоратором в Вахтанговский театр, Мешков сменил тон на дружеский, а еще лет через десять, когда у меня вышли первые книжки, — и на уважительный.

В курилке «Ленинки» Мешков затмевал всех, был ярче и притягательней самых колоритных завсегдатаев. Во-первых, сигареты носил в портсигаре и курил их, вставляя в длиннющий, с флейту, мундштук, во-вторых, ежедневно рассказывал замысловатый сюжет новой пьесы, при этом сильно возбуждался, демонстрировал эффектные жесты — его эмоции прямо перехлестывались через край. (Кстати, он, как Черчилль, читал одновременно три книги и столько же пьес одновременно писал). В-третьих, его голова была забита немыслимыми идеями — например, построить «мускулолет» (тысяча велосипедистов разгоняли некое летательное изделие, десять поднимались в воздух и продолжали отчаянно крутить педали). В-четвертых, он был неиссякаемый тусовщик: постоянно сколачивал компании, и всех тащил на нелегальные выставки и сборища у памятников, где читали стихи левые поэты, и всюду был основным выступающим. Выступал витиевато, но основную мысль держал четко: хвалил то, что было модно, и ругал то, что ругать считалось хорошим тоном.