Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Творчество большинства литераторов евреев — один длинный анекдот.

Пробив свой „проект“, Кушак немного успокоился, размягчился, но, будучи от природы конфликтным, резким, все равно время от времени заводился. Кто-нибудь заговорит о наших старческих болезнях и обратится к нему:

— Как твоя язва? (желудка).

А он огрызается:

— Все ждешь, когда я загнусь, да?

Или спросишь:

— Как твой проект? Сколько томов уже выпустил?

А он:

— Уже десять вышло и три в типографии. А ты уж обрадовался, что я прогорел, да?

Ну, в общем, свихнулся на подозрительности и по-прежнему выливает желчь, правда уже разбавленную.

Сейчас у него полно дел: кроме „проекта“ (где он, как требовательный „глава“, то и дело меняет работников), презентаций и телевидения, на него наседают жены, законные и внебрачные дети (одному надо помочь с деньгами, другого куда-то пристроить — здесь он, молодец, отличается от тех, кто считает, что дети и внуки должны расти сами по себе, как трава), да еще развод с Анной и размен квартиры — от этой беспорядочной суеты он частенько чувствует себя погано, впадает в депрессуху. Тем не менее, он один из немногих моих друзей, о которых можно сказать, что он процветает — не так пышно, но все же достаточно ярко. Кушак купил новую квартиру, „девятку“ поменял на дорогую иномарку, но ничего не пишет. Как-то „свой“ Левитин заказал ему стихи к „Голому королю“, но все, что сделал наш друг, перебил актер Л. Филатов, который, понятно, сделал лучше.

Полгода назад, когда я проводил изостудию, Кушак, седая борода, заглянул в клуб, мы спустились в нижний буфет и проговорили пару часов. Он рассказывал об отдыхе на Кипре, о своем „проекте“ и все спрашивал:

— Может, выпьешь чего?

— Ты здорово разбогател? — хмыкнул я.

— Разбогател, Леньк.

— Подкинул бы работу Тарловскому.

— Ты о нем не беспокойся. Он в порядке. И он и Мазнин неплохо у меня зарабатывают составителями. Они на меня не в обиде.

Это похоже на правду; я уже говорил, что Мазнин хочет издать сборник своих взрослых стихов, и как-то сообщил мне:

— Сборник обойдется в пятьсот долларов. Кушак обещал половину оплатить.

Я буркнул — вот, мол, Егоров умер, а ты его так и не напечатал. И не вставил в сборники Дагурова, Жукова, Резникова (последний, кстати, рвал и метал: „Я шестнадцать лет отработал в „Стульях“, а Кушак и его жидовская компания отовсюду выкинули меня“).

Кушак, пытаясь закончить сцену в свою пользу, стал неуклюже оправдываться:

— …Вон на фотографии (всей редакции) виден Резников, а Дагуров даже не здоровается…

Нашел довод — не здоровается! Работа поэта и твои личные отношения с ним — разные вещи. Кушак бормотал что-то мутное, что и некоторые его дружки недовольны — одного мало вставил, другому дал мало билетов на презентацию… И вдруг, ни с того ни с сего, как бы продолжая разговор с самим собой (с ним такое бывает), заключил:

— …Пойми, в каждом еврее есть комплекс (он не уточнил какой — неполноценности или превосходства, или вины за теперешнее издевательство над русским народом).

Я начал было поносить олигархов, но он понял меня с полуслова:

— Не бери в голову. Вся эта пена спадет, все встанет на свои места. Подожди, и тебя снова будут издавать. Твои „Утренние трамваи“…

Возможно, он так думал искренне, я не знаю, но это выглядело всего лишь поверхностным утешением другу, который оказался на обочине нового времени. А между тем, еще большее утешение нужно самому Кушаку. Хорошо, что у него появилось дело, что он купается в „проекте“, но ведь он ни черта не пишет.

Спустя неделю Кушак снова заглянул в студию:

— Пойдем посидим в Пестром.

Мы сели за стол и он, с грустноватой улыбкой:

— Надо же, когда-то мы отсюда не вылезали…

Его охватила ностальгия по нашей молодости… И еще через неделю он зашел… Он, старый, вдруг стал говорить со мной с теплотой в голосе, словно наконец вышиб из себя дух зла. Может, я ошибаюсь, но почему-то мне кажется, он испытывает что-то вроде вины за чересчур распоясавшихся евреев у власти, а скорее — ему немного неловко, что он на вершине успеха, а я в заднице. Но может, все это мои стариковские домыслы. Что безусловно — теперь он все чаще употребляет выражение: „еврей без всякого жидовства“; как-то процитировал Мориц: „Все евреи уехали, остались одни жиды“, а на шестидесятилетии Тарловского подтрунивал над своим еврейством (рассказывал, как обманывал деда раввина — делал вид, будто знает идиш); но что важнее — на следующий день позвонил юбиляру и в адрес всех, кто накануне присутствовал, отвесил комплименты; в том числе в мой адрес:

— …Ленька сказал замечательные слова… Меня охватила ностальгия по прежним временам» (говорю со слов Тарловского).

Кое у кого с Кушаком всегда были дружелюбные, почти родственные отношения, кое у кого приятельски-устойчивые, а у меня — многоступенчатые, сплошные подъемы и срывы: то залпы ругани, то дружеские излияния, то крайние непримиримые взгляды, когда мы балансировали на грани ссоры, то полное единодушие, без всякого притворства, когда я был уверен в прочности нашей дружбы. Я долго не знал, он мой жуткий друг или прекрасный враг, но догадывался — полностью своим для Кушака не буду никогда (он даже когда-то, лет двадцать назад, сказал мне: «Зачем тебе такой груз?»).

Недавно мы встретились на поминках художника Рубена Варшамова; обнялись, вновь ударились в нашу молодость, и Кушак, и я без всякой утайки поведали о своей теперешней жизни… — и я подумал: нас слишком многое связывает, мы вместе прожили трудные времена, и пусть наши отношения нельзя назвать основательной, капитальной дружбой, но все же они больше, чем просто крепкое товарищество.

Любопытное свидетельство — у Кушака (как и у Яхнина) нет ни одного русского друга (я — это так, по необходимости, да и по большому счету не очень-то и близкий). Ответственно заявляю: у него (как и у Яхнина) все близкие друзья одной национальности — Успенский, Камов, Новоженов, Арканов, Владин, Шендерович, Факторович (у Яхнина — Балл, Червинский, Соловейчик, Вальшонок) — такая сплоченная клановость, такой междусобойчик. Причем они в любой ситуации поддерживают друг друга, все разыгрывают, как по нотам; похоже, им ни о чем и не надо договариваться — у них солидарность на генетическом уровне. А уж если кому грозит опасность, со всей Москвы мгновенно съезжаются десятки «своих».

Кстати, вспомнил — вот странно! — но и у Шульжика и Ватагина русских друзей нет (кроме меня). Так и хочется спросить эту братву — почему вы за шестьдесят с лишним лет не удостоили дружбой ни одного русского? Неужели не встретили равного себе? Или попросту их за людей не считаете? Только у Тарловского в Куйбышеве был русский друг — прозаик Евгений Лазарев.