Николай Климонтович - Фотографирование и проч. игры

В индусском магазине тебе предлагают пряности, и ты, не умея не купить ничего, если тебя столь вежливо к тому склоняют, приобретаешь пакет каких-то засушенных цветов. Индус поясняет, помогая себе жестами, что этот гербарий следует жевать after a meal. В пакистанском бистро ты и вовсе чувствуешь себя как дома — столы грязные, как в московской пельменной, в туалете не горит лампочка и не спускается вода; полупьяная немолодая женщина что-то шепчет тебе на ухо, ты отвечаешь на своем русском английском, что ее не понимаешь, — она с хохотом отходит. Здесь же, за стеной этого обшарпанного здания в иммигрантском районе в магазине Контакт , молодой югослав торгует искусственными пенисами; два-три пристойно одетых мужчины листают у стенда замусоленные журналы — они ничего не покупают, и ты тоже решаешь не поддерживать югославскую коммерцию (в конце концов, Югославия — не член СЭВ).

В кафе для безработных стоит запах марихуаны и давно не мытых тел и не меняемой одежды (в бесплатных муниципальных квартирах редко бывает ванная), но запрещена продажа пива. Здесь, похоже, все знают друг друга, как в русской пивной, и приходят подкрепиться практически бесплатным обедом из смеси недоваренной картошки, шампиньонов и свежей капусты, запивая все жидким кофе. К тебе подходит старик со щетиной на синих щеках, с искореженными ногтями (в полиэтиленовом пакете звякают пустые бутылки). Без перевода ты понимаешь его вопрос: а ты воевал?

Ты зачехляешь камеру. Изнанка буржуазного города нравится тебе еще меньше изнанки города советского. Ты испытываешь смутную тоску — по дому, проклиная вместе с тем свою подверженность ностальгии. Тебе начинает мерещиться, что, сложись твоя судьба иначе, и ты мог бы оказаться здесь же, обменивая талоны на еду в окрестных лавчонках на дешевое вино. Ты с удивлением вглядываешься в черные и желтые, красные и коричневые лица — похоже, они не устают радоваться, что избавились от своих южных мазерлендов, правдами и неправдами проникнув в эту северную и холодную узкую страну. Впрочем, они и Гамсуна не читают: они торгуют. Быть может, торговля и ностальгия вещи несочетающиеся, может быть.

Но вот важный урок: в течение многих лет, понимаешь ты теперь, ты был зажат, как ребенок отцовскими коленками, двумя мифами о Западе: мифом журнала «Vog» и официальным отечественным об ужасах капитализма. И с тем, и с другим теперь тебе жаль расставаться, ибо действительность — неромантична: оба мифа — два берега, между которыми течет реальность. Бинго для одиноких стариков, листовки общества «Бабушки против ядерной войны», японские машины по огромным ценам в витрине, тихое и чинное театральное кафе с портретами бывших завсегдатаев, которые успели прославиться, разрушающиеся дома, отданные муниципалитетом бездомным с размалеванными стенами и надписью на воротах «Fuck off», игрушечные мини-банки привлекающие детским дизайном и выдающие купюры после того, как пожуют и выплюнут (могут и проглотить, если кредит иссяк) магнитную карточку клиента, ночные клубы для тех, кто побогаче, такие же клубы для тех, кто победнее, дворец дряхлого короля, наконец, в парке которого прогуливают собак, и образцовое здание парламента, уютная биржа, с десяток театров, бесконечные извещения о снижении цен в витринах, — и среди этого, пугливо озираясь туда и сюда, течет жизнь среднего класса, то есть собственно жизнь, класса, возведшего свои предрассудки до законов бытия, в меру забитого, в меру сумасбродного, в меру параноидального и злобного, в меру сытого и добродушного. Средний класс, надо думать, одинаков всюду. Его заботы схожи и там, и здесь: счета за квартиру, починка автомобиля, платная стоянка, отпуск с детьми, повышение по службе и надбавки к жалованью, «Akva vita» по пятницам (норвежцы возят, кажется, свою национальную водку, перед тем как выпить, в Австралию и обратно, причем готовы платить за нее двойную цену с тем, чтобы утолить ностальгию по морскому прошлому предков), новая электронная безделушка — показывать соседям, круг «друзей» — итог своего рода биржевой игры, невинное заигрывание с чужими мужьями на раутах и вполне простодушные адюльтеры во время отпуска, сбережения, мечта о даче у моря, металлическая музыка детей-тинэйджеров и равнодушие последних к занятиям, подстригание газона или коллекционирование какого-нибудь утиля, газетные новости о футбольном матче, разговоры о рыбалке и лодочных моторах, телевизионные сериалы, регулярное бросание курить и обещания жене заняться бегом, ее паническая боязнь старости и старость, сексуальные свободы в школе, диета для похудания от понедельника до четверга, снотворное, которое не нужно, — и все при полнейшей запутанности отношений между полами. Маскулинность и феминность, брутальность и независимость, фригидность и невроз, мена-пауза, равноправие, секс, эксплуатация, парность, психоаналитики, собственная жизнь и интересы семьи — все принадлежит каждому, не принадлежа никому. Границы между полами условны, карьера поровну, образование — бесплатное, в женщинах ценится вечная механическая оживленность, в мужчинах такт, широта взглядов и умение приготовить завтрак, — и если социализм в королевстве все-таки в большой мере умозрителен, то в семьях он — повседневная реальность. Поэтому в моде жены-славянки и мулатки-любовницы (их можно изредка бить), а фрустрация скандинавок со времен Гедды Габлер, быть может, никогда не была так высока: они обвиняют мужей в алкоголизме, иностранок — в проституции, уезжают в отпуск куда-нибудь в Занзибар, набив багаж феминистскими романами и презервативами… Скучно в этом мире, господа, как сказал однажды русский поэт, — и заслонять от тебя этот мир в течение стольких лет было чистой воды провокацией власть имущих в твоем отечестве, — видно, они страшились вспышки патриотизма среди тех, кто хоть немного пошатался с фотоаппаратом по заграницам.

Что ж, редкие счастливцы везде счастливы, думаешь ты философически, останавливаясь в полдвенадцатого ночи у горящей на тротуаре гильзы, поднимая голову, читая вывеску «Сlub Remember», вход — тридцать крон, сидя над бокалом пива средней крепости среди девочек и мальчиков под оглушительную музыку, несчастные же — везде несчастны (и это мысли советского буддиста в чистом виде); и нет места на свете, где реальное бытие не отслаивалось бы от идеала (хоть потрать на психоаналитика годовую зарплату). Конечно, глупо подозревать эту норвежскую молодежь в стремлении лишь потреблять, чтобы потреблять (для этого им явно недостает варварской дикости и страсти), скорее всего, потребление здесь — форма борьбы и преодоления, знак следования протестантской традиции, награда за труд и ответственность, и угодно их аскетичному богу; но разве такая цель и такая жизнь достойны свободного человека, думает русский буддист, одурманенный третьим бокалом, глядя, как перед ним вот уж минут десять кряду пляшет белокурая Иродиада, изредка взглядывая из-под лохматых волос, виляя бедрами и довольно плоским задом.