Николай Климонтович - Фотографирование и проч. игры

Местным социальным кодом ты не владеешь, не знаешь — проститутка ли перед тобою, продавщица ли частной лавочки или машинистка из какого-нибудь государственного офиса, но воображаешь, что алчет она твоей головы. Это, разумеется, только пивные пары. Ты подозреваешь, что такой вот танец-марафон в одиночку — вполне естественное проявление личной независимости для местной молодежи; и что за любовь надо платить. Но отчего все-таки прямо напротив тебя? И зачем подглядывать сквозь свесившиеся патлы блестящим глазком? И почему надо так крутить бедрами прямо перед твоим столиком, хоть места — предостаточно? Брать или не брать четвертый бокал, соображает буддист, считая в уме свои карманные деньги, но при этом небрежно, как ему представляется, улыбаясь. Встретимся в Стокгольме, дорогая, я увезу тебя в Хельсинки-таун, хорош песок на Канарах, в Лиссабоне я знаю отличный кабачок, — ты решаешь, что еще от тридцати крон (стоимость пачки сигарет) ты можешь себе позволить избавиться. Они тут же совершают фазовый переход из звонкого состояния в горчаще-пенное, сам же философ от созерцательного движется с опасно жизнеутверждающему. Последними глотками уничтожается пиво, последним усилием воли стряхивается наваждение, быстрыми шагами идется к выходу. Но — что это! — плясунья, подхватив свою кожаную курточку и свой пластиковый пакет (ну точно как девочка в какой-нибудь «Метелице»), устремляется за тобой. Здравствуй, о дщерь древних викингов, ты первая, кто встретился на путях познания европейской нирваны русским путешествующим фотографом, быть тебе проводницей по здешним кругам, не помочь ли вам, произносишь ты на своем варварском языке, когда она притормаживает перед зеркалом. Но она одевается молча и самостоятельно, лишь взглянув на тебя мельком. Как поживаешь, интересуешься ты. Бэби, говорит она, подхватывая пакет и перекатывая жвачку от щеки к щеке, let’s go and dream. Ну и забавный же у них способ звать в постель, думаешь ты, впопыхах упуская из вида, что лишь русский глагол сниться так однозначно связан с этим местом. Let’s go and dream about ice-cream, уточняет она и смеется, у нее отличные белые зубы и заманчивая пасть. Ты тоже улыбаешься, чувствуя себя идиотом. Садясь в такси на площади, она прощально машет тебе рукой.

Себе в утешение, идя по улице, ты бормочешь песенку времен своей юности, от которой выжил лишь припев: Norvegian wood. Норвежский лес — это темный лес, думаешь ты, let’s go and dream, маленькая милая страна, let's go and dream, живой ручей в заснеженном лесу, let's go and dream, Сольвейг из дискотеки, Сольвейг, которая уж никогда не прибежит ко мне на лыжах, улыбнувшись весне, let’s go… Akkurat.

Ряд понятных затруднений, — ясность изображения — небесспорное достоинство, простота хуже воровства, условны законы геометрической оптики, выбор кадра не поддается заведомому расчету, содержание — дань ленивому зрителю, правила композиции — лишь прием обучения, результат не соответствует замыслу, задача невыполнима, — как в самом деле одними прямыми нарисовать местность и храм, как передать гласными и согласными музыкальную фразу и как остановить на пленке образ жизни, утекающий и скользящий.

Когда недостает средств, берут в долг — у воображения (есть ли оно у твоей камеры), но и оно — мелочный кредитор, строгий топограф, перед ним нужно отчитываться, ему должно от чего-то отталкиваться, привязаться к какой-нибудь точке во времени и в пространстве, что ж, начало координат есть — середина жизни (на время ты уже не так щедр, но до пространства по-прежнему жаден), отсюда видно и туда и сюда. Там, за призрачной датой твоего появления на свет, начинается история, сперва генеалогия, похожая на ветвистую молнию, потом самозванство, семь дней творения, тьма над бездною и геология; здесь тебя завтра не будет, второе пришествие, коммунизм, апокалипсис, космос, черная дыра, — и ты со своею треногой, с глупым приспособлением для фиксации на светочувствительной эмульсии своих случайных впечатлений (и неспособностью к философии) — лишь мгновение, в шутку размазанное на столько-то десятилетий и застрявшее между двумя географиями.

Итак, межсезонье; то ли ранняя оттепель, то ли поздние заморозки, нечто среднее между весной и осенью, между осенью и весной, так или иначе — подошвы скользят, подталый пирог на сырых деревянных перилах (примерзлые сухие листья вместо начинки), беспородный парк в нежданном снегу, и деревья голы, запущена старая усадьба, барский дом каменен, из окна флигеля вид на реку, на белую обшарпанную ротонду, чувство, что ты слишком легко одет и ушедшей молодости (как при любой нечаянной оккупации), сквозняки и печаль по дому, — вот вам и пейзаж, сквозь него проступают черты женщины (ибо жизнь — предмет, несомненно, женского пола), женщины как сезон, как бессезонье, как ландшафт, как горы или как город, как пустые дубы на склонах весеннего армянского ущелья, как державный камень, мокнущий в воде фиорда на котором встала одна из грозных северных столиц, женщины как женщины.

Она — ветрена и болтлива и тебе не принадлежит. Твое чувство к ней летуче — как что? — как пыльца, как песчаный узор в дюнах, как сентябрьская паутина, — летуче — как сентябрьская паутина: это и желание ею обладать, и предчувствие разочарования, любование женским кокетством и боязнь отметить слишком явные несовершенства, это — флирт, это игра, это — случайное очарование. Коли так, придется поместить ее в самом центре, поселить в самом Центре, наречь ей имя как церкви, позаимствовав у топонимии Замоскворечья, посвятить ее Кадашам или Яузе, Полянке или Ордынке, Первому Монетчикову, Климентовскому, имя-междометие, имя-цезура, дать ей голос, нет, голос не надо, ей нельзя двигаться, нельзя дышать, слишком велика экспозиция в полутьме, лучше прописать ее в полуобставленной комнате с видом на купол оставленного под складское помещение храма без креста (и некуда сесть вороне), подмешать ей в жилы какой-нибудь мусульманской крови, кавказской или татарской, наделить глазами с неуловимым выражением буддистского божка или китайского пикинеза, а там и окрестить, фамилию подобрать старинную, русскую, семинарскую и напоить до полпьяна. Наверное, так могла бы выглядеть твоя вдова. Теперь — заряжай пленку, вместо соития ограничься теплообменом (для чего достаточно взгляда из-под темных коротких ресниц и бледной, изображающей усталость и отражающей замедленный ток крови, улыбки); она, по-видимому, чья-то любовница, может быть — чужая жена, грезит родить щекастого малыша тому, кого подберет для этой цели (естественное стремление здоровых клеток к делению), все это, безусловно, скучновато и довольно досадно, но останется (и это уж забота фотографа) за краем рамки, не придвигайся к ней слишком близко, обладание не дозволено, возможно только касание, нечаянное пожатие пальцев, стеклянное соединение рюмок, теперь замри, ибо — чересчур чувствительна пленка, ни шороха, ни вздоха, ни опускания глаз, вот и щелчок, моргнули лепестки объектива, произошло невероятное, то, что было неуловимо, кажется, остается жить.