Николай Климонтович - Фотографирование и проч. игры

Прежде он никогда не работал для театра, да что там — нечасто в театре и бывал, на редком спектакле мог усидеть до конца. Рассматривая на выставках театральные фотографии, он всегда чувствовал в них фальшь: снимки ли были нехороши, сам ли театр был дурным объектом для фотографирования? Ведь только в самом общем смысле можно говорить о театре как о части реального мира. Точнее же было бы сказать, что театр — это то, что остается за вычетом окружающей жизни, хоть и существует физически на твоих глазах, оставаясь для фотографа натурой. Но это другая натура, не копирующая первую, с которой ее роднит лишь мимолетность: как и все вокруг, представление летуче и живет только один раз. Но и разница налицо: как и всякая жизнь, представление тщится повториться, и во многом это ему удается и во второй, и в третий, и в десятый прием, в то время как одной и той же жизни это не дано — в отличие от спектакля она умирает единожды. И что с подобной, театральной, то и дело воскресающей натурой делать фотографии? Снимая действо, творящееся на сцене, тем же способом, что и привычный нам хеппе-нинг жизни, фотограф неминуемо упускает из вида свойства собственно театра — заканчивать представление с тем, чтобы потом начать его сначала. И фоторепортаж из какого-нибудь управленческого кабинета всегда будет более живым, чем снимки — пусть чрезвычайно выразительных — мизансцен с письменными столами и галстучно-пиджачными парами, со страстью обсуждающими административные проблемы; второе всегда будет скучно невыносимо, даже если представить себе, что производственную пьесу сочинил Гоцци или Гольдони.

Но есть один фотографически-театральный канон, при всей своей всеми ощущаемой затасканности и банальности, неизменно пользуемый каждым, кто пришел с фотокамерой в театр, — композиции с пустым залом и пустой сценой. И, как это ни странно, снимки этого рода больше притягивают зрителя, чем самые феерические изображения эпизодов спектаклей. В этом — загадка; отчего так волнуют даже самые тривиальные фотографии подобного рода: полуразрушенные декорации, сваленные за кулисами; режиссер, застывший в мучительном раздумье посреди голой сцены; пустая сцена сама по себе; колосники, обвисший занавес, даже пустой зрительный зал, в котором парусиновые чехлы, накинутые на ряды кресел, так напоминают саваны…

Стечение обстоятельств было таково: только успел фотограф повздорить со своим издательством, для которого последние годы делал фотоальбомы, как позвонил ему этот самый главный помощник и генеральный заместитель и с косноязычным шармом объяснил, что видел его буклеты, его плакаты и что театр хотел бы заказать ему кое-что (так он выразился), необходимое для предстоящего зарубежного вояжа (свой зритель, понятно, пусть продолжает жевать обычную жвачку), — и невероятным, виртуозным образом (фотограф не смог понять — каким), делая это предложение, этот самый тип сумел дать понять, что они-то в фотографе как раз и не нуждаются, но готовы пригласить его из чистой филантропии, а необходимые материалы им как-то не очень-то и нужны. Все эти что-нибудь и кое-что должны бы были насторожить фотографа, как и первая же фраза, произнесенная в вестибюле, — но он, повторяем, был в театре впервые — в театре с закулисной его стороны.

Они шли лестницами и переходами, то спускаясь на два пролета, то поднимаясь на пролет вверх, ныряли в низкие окованные люки с надписями, разрешавшими входить только своим и запрещавшими это делать посторонним; они с кем-то здоровались на ходу, гид что-то кричал в приоткрытые двери, за которыми стучали машинки и миловидные женщины пили чай; изредка им приходилось пожимать руки вальяжным господам, державшимся с невероятным достоинством (тут же на бегу фотограф успевал узнать, что перед ними был не ведущий заслуженный артист вовсе, но, скажем, администратор по билетным кассам или второй помощник режиссера по женской половине труппы), — и лишь привычная тяжесть кофра на левом плече, лишь чувство, что кожаная его плоть привычно трется о твой свитер, помогали фотографу не потерять уверенность в себе.

Гид погонял его: она нас ждет, повторял он поминутно, нам нужно успеть все с ней обсудить, пока не уехала в Гонолулу для постановки русских сцен на тамошнем карнавале. Они пробежали и еще несколько коридоров, проходов, лестниц, сталкиваясь то с актрисой в румянах и кокошнике и с папиросой в зубах (идет детский утренник, комментировал гид), то с группой рабочих, тяжело волокших куда-то громадного размера книжный шкаф (с трудом отыскали подходящий, пояснил тот, будем инсценировать еще недавно запрещенное одно собрание сочинений), пока не очутились-в помещении, где все было иначе, все не так: стены отделаны панелями и драпировкой, под ногами лежали ковры, был мягок свет и невидимы его источники, не пахло ни потом, ни пылью, но цветочным дезодорантом. Распахнулась и еще одна дверь, гид нырнул в нее, обронив: «Подожди здесь». Но прежде, чем дверь захлопнулась у него перед носом, фотограф увидел и запомнил, как сфотографировал, довольно странную сцену: на подиуме на алой махровой простыне, закинув руки за голову, лежала больших размеров обнаженная женщина; прямо над ней полыхала нестерпимым огнем фиолетовая кварцевая лампа; рядом на корточках сидела миниатюрная брюнетка в кимоно и розовых колготках, с большой грудью и толстыми порочными губами и выщипывала волоски у великанши на ляжке. Фотограф поставил кофр на журнальный столик. И тут же услышал, что гид зовет его, призывно гребя ручкой из соседней двери с табличкой «Главный режиссер». В кабинете за громадным канцелярским столом, заваленным всякими иностранными штучками, как прилавок заграничной сувенирной лавки, сидела сама великанша, но уже в богатой шелковой тельняшке под портретом Станиславского; ее огромные руки были унизаны вполне дикарскими браслетами, толстые пальцы усеяны кольцами и перстнями, крупная смуглая голова обернута полотенцем на манер тюрбана, а в довольно маленьких, если сравнивать с другими частями тела, ушах сияло по бриллианту. Она просматривала бумаги, говорила по телефону, отдавала указания по селектору, чесала за ухом примостившуюся у ее колен на сей раз блондинку, и лицо ее выражало чрезвычайное отвращение, усугубленное тем, что она держала в углу рта длинную тонкую черную сигарету и прикрывала от терпкого дыма один глаз. Другой смотрел прямо на фотографа.

— Он? — спросила капитанша, и ее заместитель, ставший рядом с ней совершенной козявкой, крутнул ножкой, согнул в локте правый кожаный рукав и поклонился. — Хорошо. Ну, ты ему… там… объясни, — произнесла она хрипло и компенсировала фотографу обращение к нему в третьем лице гримасой, которая могла сойти за кислую улыбку, — объясни, что мы хотим… и без этого… чтоб в русле нашего направления.