Станислав Олефир - Колымская повесть

— А если геологи или охотник себе на нары эту шкуру случайно постелит? Наткнется, подумает, что выброшенная, потом поспит и умрет. Никто даже не будет знать от чего. Даже ваши эвены, которые в интернате выросли, смогут не понять, почему шкура валяется.

Старик смотрит на меня, словно я сморозил что-то несусветное:

— Я же говорю, тибе только мясо забирать надо, чтобы олень не кушал мясо другого оленя. Больше ничего хватать нельзя. Грех! Если поспишь на такой шкуре, сразу сдохнешь. Эвен, который ничего не понимает — правильно сдохнет. Зачем такие эвены?

И здесь же, словно угадав мою мысль, возразил:

— Тибе не надо шкуру, на которой мышь хурули отелила, зеку на Ханрачане подкладывать. Тибе надо у Горпани, который фактрию сторожит, большие капканы брать. Их Пакко, шаман который, медведей ловить за ногу делал. Четыре, нет, пять медведей поймал. Один совсем большой, все равно не вырвался.

Когда в Якутии тундра горела, медведи везде шарахались. Два пастуха, женщину скушали, ребенка в Гижиге тоже скушали.

Таким капканом правильно зека ловить. Надо, чтобы поселенец сам в капкан залез. Если другой человек будет идти, ему духи сами капкан покажут, а зека совсем сонным сделают, метель сделают — прямо в капкан ногой залезет. — Чуть помолчал, снова сплюнул себе под ноги и добавил. — Только не надо капкан на поселенца ставить. Грех. Надо капкан на росомаху, которая у тибя оленя купать желает, ставить; на медведя, который не совсем упитанный, в норе спать не желает, а тибя кушать желает. Так правильно делать надо!..

Лет десять тому назад, когда охотой из поселковых мужиков занимались только мы с Мягкоходом, знакомый прапорщик рассказал, что поселенцы начали заготавливать лес на Ханрачане, потом обнаружили, что бревна оттуда не вывезти, и бросили. Даже балок оставили. К этому балку на помойку бегает соболь, поселенцы пытались его поймать, но ничего не получилось. Главное, прапорщик собрался ехать туда за брошенным у наледи трелевщиком, и согласился подбросить меня за компанию.

Все оказалось правдой — и непролазная наледь, и богатая тайга, и даже гуляющий на помойке соболь. Лишь балок поселенцы успели вывезти. Но на берегу ручья поселенцы оставили целый штабель бревен, из которых можно выстроить добрый десяток избушек.

Помню, с каким восторгом носился я по Ханрачану, то и дело, пересекая соболиные следы-двучетки. Водились там горностаи, хватало белки, но соболя было больше всего.

Почти два года я пластался, строя избушки, прокладывая путики, сооружая ловушки и шалашики. Хариусов в ручье поселенцы успели вытравить хлоркой, зато в одном из распадков я отыскал озеро, в котором водились гольяны — юркие рыбки в палец величиной. Я ловил их марлевыми мордушками. Гольянов покрупнее съедал сам, а мелочь выкладывал на прикормку соболям и горностаям.

Плохо одно, в госпромхозе с готовностью принимали мою пушнину, а вот закреплять за мною Ханрачан не хотели. Для этого нужно поступить к ним на работу. У них же промысловики половину зимы строят свинарники, ремонтируют баржи или солят рыбу. Лишь к концу сезона выберутся в тайгу, поймают одного-двух соболей и снова на рыбную путину. Я встречал этих охотников в тайге, некоторые настораживают капканы прямо в заводской смазке. Мол, соболь дурак, — ничего не боится. Сам дурак!

Оказывается, у них даже должности такой нет — охотник. Пишут просто — рабочий госпромхоза и все.

Чтобы охотовед не позарился на мой участок, я, сдавая пушнину, подсовывал ему лишнего соболя. Тот кривился, заявлял, что рискует головой, и требовал трудовую книжку. Она же хранилась в интернате, где я числился плотником. Столы и стулья за меня чинил завхоз, он же получал вместо меня зарплату вместе с премией и всеми северными надбавками.

Мне бы по-прежнему подкармливать соболей гольянами и добытыми на перелете утками, но я решил подкормить их курятиной. Вычитал, что каждой соболюшке, для того, чтобы принести здоровое, а главное, многочисленное потомство, нужно съесть не меньше четырехсот граммов птичьих мозгов. И, как на тот грех, в совхозе сгорела подстанция. Куры три дня просидели без корма и передохли. Я пообещал совхозному трактористу Тышкевичу шкуру лисы крестовки, если он отвезет прицеп дохлых кур не на свалку, а ко мне на охотничий участок.

До этого я Тышкевича едва знал. Напарник по охоте Володя Мягкоход говорил, что он отбывал срок в нашей колонии, потом валил лес с поселенцами и, наконец, прижился в совхозе. Однажды Тышкевич подвозил меня с рыбалки на своем «Кальмаре», затем продал два мешка цыплячьего комбикорма, из которого я варил кашу, подкармливать соболей. Еще я знал, что Тышкевич держит свиней, и воспитательницы из интерната покупали у него сало с мясной прожилкой.

Любивший пофилософствовать поселенец Эльгеш наставлял меня: «Никогда не связывайся с зеком и не вздумай ему довериться! Особенно, если этот зек отсидел большой срок. Продаст! Будет умолять передать маме письмо, а сам побежит стучать к куму. Через, пару минут тебя уже будут шманать на вахте, чтобы найти это письмо. Чем ниже он перед тобою нагибается, тем шустрее продаст. Сам понимаешь — лучше стучать, чем перестукиваться. Ты и мне не верь, я вроде уже как на свободе, а в душе все равно — зек».

А я поверил!

Вместе с Володей Мягкоходом загрузили тракторный прицеп Тышкевича дохлыми курами, уложили на кабину трактора кучу списанных матрацев, ватных одеял, прочего тряпья и к ночи отправились в сторону Ханрачана. Ехали до утра. Пили водку, настойку из голубики и еще не помню что. Все были в восторге от дороги, полыхающего над головами северного сияния, друг друга. Орали песни, травили анекдоты, планировали отправиться летом к Охотскому морю за красной рыбой.

Но потом случилось приключение. Оказавшийся под матрацами провод заискрил и подпалил вату. Если бы не северное сияние, мы бы сразу заметили пожар. А так, матрацы полыхают до того ярко, что освещают лиственницы у дороги, а мы восторгаемся: «Вот это сияние!» Наконец, когда на капот трактора посыпались искры, мы всполошились и принялись тушить.

Ночь. Ни воды, ни снега. Все пьяные. Фары не светят и, как на то зло, даже северное сияние выключилось. Кое-как сбили пламя и, справедливо решив, что вату не затушить даже водой, решили отрезать часть загоревшего матраца. Тышкевич возится с проводкой, пытаясь выяснить, почему погасли фары, Мягкоход держит матрац, а я режу. Полосонул ножом по матрацу и попал как раз на то место, где жар был сильнее всего. Во все стороны сыпануло искрами и пыхнуло пламенем так, что опалило лицо.

К тому времени я уже хорошо знал, что нет в тайге и тундре большего греха, чем резать огонь ножом. Мне бы, после случившегося, бросить нож на землю и притоптать ногами. Может даже на него помочиться, продемонстрировав тем самое полное к этому ножу презрение. Я же только выругался и принялся топтать клочья горящей ваты.