Станислав Олефир - Колымская повесть

Еще, когда жил в стойбище бабы Маммы, написал письма маме на Украину и Зосе Сергеевне в наш поселок. Понятно, Зосе Сергеевне писал с большой надеждой узнать что-нибудь о Тышкевиче, хотя об этом в письме не обмолвился и словом. Но она-то знает! После памятного разговора с бабой Маммой на рыбалке, когда я хотел было возвращаться на Новые озера, все связанные с Тышкевичем события, как бы отошли на задний план. Все, понятно, хорошо помнил и переживал, но беспокойство притупилось. Может, во всем виновата баба Мамма, которая часто разговаривала обо мне с горящим в печке огнем. Разговор шел по-эвенски, и я ничего конкретного из него не улавливал, но свое-то имя поймешь на любом языке. Здесь же в корякском стойбище все как бы промылось и тревога все чаще напрочь заслоняла собою весь мир.

Кроме писем маме и Зосе Сергеевне я отправил нашему охотоведу семь мешочков медвежьей желчи. Кто-то рассказал Толику, что в Магадане за медвежью желчь можно получить прибор ночного видения. Мол, с этим прибором удобно окарауливать стадо ночью. Толик зажегся, собрал медвежью желчь со всех стойбищ, сам убил медведя, но с обменом ничего не получилось. Так мешочки с желчью и висели в его яранге под верхней перекладиной.

У Толика есть кавалерийский карабин, но патронов к нему не достать. К тому же затвор не выбрасывает стрелянные гильзы, их приходится выталкивать шомполом. Я посоветовал Толику отправить желчь охотоведу, которому она нужна для какой—то коммерции. Он мужик порядочный, пообещав, всегда выполнит. Уж что-что, а патроны и новый затвор добудет. Толик обрадовался моему предложению, и мы организовали охотоведу посылку, прибавив к желчи кусок бивня мамонта, на котором Абрам вырезал оленью упряжку и волков.

Пока жил в эвенском стойбище, никто на мои послания не ответил, но стоило перебраться к корякам и совершить пару перекочевок, как пришли письма и от мамы, и от Зоси Сергеевны, и от охотоведа. Пришли они в стойбище бабы Маммы, там их, ничуть не смущаясь, вскрыли и передали содержание по рации. Этим способом здесь передают не только телеграммы и письма, но и доверенности на получение зарплаты, и даже заявления на развод. Так что сомнений по поводу: передавать или не передавать содержание моих писем, рискуя, что их может слышать весь мир, ни у кого не возникло. К тому же я сам очень хотел знать, что мне пишут. Но беда в том, что со стойбищем бабы Маммы мы могли связаться только через факторию. В фактории кладовщиком, сторожем и радистом работает старик эвен. Он хорошо разговаривает на эвенском и корякском языках, а вот на русском — с большим трудом.

Бригадир Коля вместе с бабой Маммой читали написанное по-украински мамино письмо, переводили на эвенский язык и сообщали в факторию, там переводили на корякский и передавали нам. Здесь все стойбище — от бабушки Хутык до бригадира Дорошенка переводило услышанное на русский и даже украинский языки. Из всего я узнал, что моя мама кочует в Кривой Рог, морошка в этом году (это на Украине-то!) уродила неважно, а старшая сестра Лида поставила себе новую ярангу в городе Запорожье.

Другое письмо было еще любопытнее. Зося Сергеевна соскучилась и хочет нюхаться. У нее что-то произошло с водителем вездехода, а любовница Наполеона Жозефина родила от Мягкохода ребенка.

Не вызывало сомнения только письмо охотоведа. Он хочет, чтобы я привез ему бивней мамонта и накопал золотого корня. И еще Толик с Абрамом очень хотели, чтобы я скорее ехал в Магадан. Понятно, что последнюю строчку оленеводы сочинили сами, но, тем не менее, все услышанное вызвало во мне бурю. Я был готов немедленно отправиться в стойбище бабы Маммы, чтобы самому прочитать письма, и принялся подбивать Прокопия, отвезти меня на оленях к Омолону. По этой реке я запросто спущусь до стоящей на реке фактории. Оттуда до бабы Маммы подать рукой. Бабушка Мэлгынковав и бригадир Дорошенко запротестовали, и не знаю, чем бы все закончилось, но к счастью, там хорошо понимали, как мне важны эти письма. Буквально на второй день сообщили, что скоро к нам прилетит родная сестра Тони — Света, которая обязательно захватит их с собою.

Мы с Кокой выгоняли оленей из распадка, когда над долиной прошел вертолет, и завис над устьем ручья, возле которого расположилось наше стойбище. Я не видел, как он садился и взлетал, но сразу понял, этим вертолетом привезли мне письма. Крикнув Коке, чтобы справлялся без меня, я стал подниматься на откос. Сначала шел довольно неторопливо, но хватило меня ненадолго. Не успел Кока с оленями скрыться за полоской ольховника, как я побежал.

Я не бегал так давно, хотя научился обрезать самых проворных оленей не хуже Прокопия и Коки. Месяц тому назад нашего зоотехника напугал медведь, и он форсировал ручей до того быстро, что даже не замочил носки. Я и без медведя бежал быстрее зоотехника. Настроение менялось буквально каждую минуту. Накатывали то радость, то отчаяние, то полное безразличие. Еще полчаса тому назад я и не подозревал, что эти письма мне так нужны. Нужны до боли, до умопомешательства, до самой смерти.

Хотя утром о вертолете никто не предупреждал, и это мог быть совершенно другой борт, я знал, что как раз на этом мне привезли письма. Стадо паслось далеко от стойбища, на моем пути лежал перевал, два огромных болота и заросший густым ольховником каменистый распадок, в котором, даже осторожничая, можно поломать ноги. Но я проскакивал все, не обращая внимания, на то, что под ногами: болото, кочкарник, камни или крутой сыпучий спуск. Наконец за лиственничником открылось стойбище с возвышающейся среди палаток ярангой бабушки Хутык. Наша палатка ближняя. Сдерживая шаг, поправил одежду, даже провел пятерней по волосам. Возле палатки два больших картонных ящика и рюкзак. Сегодня утром их не было. Все сходится. Бабушка Мэлгынковав предупредила, что Света ее родня и будет жить в нашей палатке.

Снимаю куртку, бросаю ее на коробки и захожу в палатку. Там Бабушка Мэлгынковав, бабушка Хутык и незнакомая девушка пьют чай. Девушка невысокого роста, тоненькая, с необыкновенно белым лицом и живыми черными глазами. Такой же белизны лицо и такие же глаза у жены бригадира Тони. Сомнений быть не может. Света!

Здороваюсь, спрашиваю, как долетела и вообще обо всем, о чем принято спрашивать в подобных случаях. Света допила чай, вышла из палатки и затащила рюкзак. Выпрямившись, посмотрела мне в лицо и сказала:

— Это Бабушка Мамма вам передала. Она за вас очень переживает, даже сама лететь хотела.

Копаюсь в карманах рюкзака, каких-то сумочках и, наконец, среди высушенных до фанерной твердости пластин юколы отыскиваю письма. Виновато гляжу на бабушек и гостью, и сразу же принимаюсь читать письмо от охотоведа.