Станислав Олефир - Колымская повесть

Рита вдруг перестает рассказывать о детях и принимается вспоминать о том, как интересно ей было жить в интернате. Как ездила с танцевальным кружком в Магадан, и как ее приглашали в танцевальный ансамбль «Эргырон». То ли Рите, кажется, что я не совсем верю в ее способности, то ли по другой причине, она вдруг подхватывается, сбрасывает с себя плед, рубашку и принимается прямо на берегу танцевать какой-то неведомой мне пластики танец. Блики от костра играют на лице, грудях, животе, бедрах. Иногда, увлекшись, она ступает в приплеск ручья, и тогда брызги золотыми искрами вспыхивают у ее ног. Все происходит в полной тишине. Только тихое потрескивание дров в костре да журчание воды сопровождают танец.

Словно вызванные этим танцем за нависшими над долиной сопками вспыхивают первые сполохи северного сияния и становятся продолжением языков пламени моего костра и извивающегося в танце гибкого тела Риты. На меня нападает какое-то мистическое состояние. Все теряет реальность и суживается к освещенному костром кругу и танцующей в нем Риты. А дальше уже звезды, космос, безвременье… Натанцевавшись, Рита лежала на лапнике и плакала, я пытался ее успокоить, но все было тщетно. А может, в этом не было нужды? Моя мама говорила, что женщине плакать иногда полезно. Вместе со слезами она выплакивает свою боль, поэтому и живет дольше любого мужика, и обида не так грызет сердце.

Я накрывал Риту пледом, добавлял в костер дров и уходил в палатку спать. Когда туда возвращалась Рита — я не знаю. Просыпался утром от грохота магнитофона и видел ее уже одетой и хлопочущей у печки или швейной машинки, сочиняющей себе очередной наряд. Снова беззаботной и снова веселой. Словно не было ни ночных откровений, ни потрясшего меня танца, ни слез. А на берегу ручья, где она танцевала, ходил большой, черный, как сама ночь, ворон, качал головой и время от времени бросал в небо тревожное «Крун?»

К исходу второй недели такой жизни я влез в медвежью семью. Еще издали услышал шорох и даже унюхал запах псины, но не обратил на запах внимания, шорох же, без сомнения, связал с оленями, и принялся обрезать закрытое лиственничником болотце, чтобы шугануть корбов и важенок в долину. И вдруг в одночасье увидел трех медведей. Вернее, пестуна и медвежонка — с одного края болотца и медведицу — с другого. Молодые медведи поднялись на задние лапы и начали взволновано похрюкивать, медведица затанцевала передо мною на четвереньках, оскаливая пасть и громко рыкая. Мне не оставалось ничего другого, как выстрелить из карабина в воздух. В мгновенье ока оба медвежонка взвились на ближнюю лиственницу, а грозная их мама бросилась наутек. Темным тугим комом она пробила ольховниковые заросли, громыхая камнями, пересекла широкую осыпь и скоро скрылась за скалистым гребнем. Я долго приходил в себя, затем, не осилив даже половины маршрута, возвратился в стойбище.

Понятно, я все еще находился под впечатлением этой встречи и, когда почти одновременно с моим приходом возле палатки остановилась оленья упряжка, управляемая незнакомым мне пастухом, даже не поинтересовавшись, кто он и откуда, сразу принялся рассказывать ему о своем приключении. Пастух внимательно выслушал меня, сказал, что теперь медведица возвратится к своим медвежатам только ночью, и, наконец, спросил, где сейчас Николай Второй? Узнав, что Николай Второй возвратится в палатку только к ночи, а утром на окарауливание оленей мы выходим не раньше девяти утра, пастух этим удовлетворился, и принялся перевязывать сыромятным ремешком стяжку своей нарты.

Тем временем Рита вскипятила чай, выложила на столик в палатке лепешки, вареное мясо, масло. Но пастух в палатку заходить отказался. Мол, нужно торопиться, к тому же, не хочется разуваться, а в сапогах в палатке сидеть не привык. Мы с Ритой накормили его прямо у коптильни, он еще раз напомнил, что завтра утром обязательно заглянет, распрощался и укатил.

Я спросил Риту, знает ли она этого пастуха?

— Конечно, знаю, — ответила она утвердительно. — Икавав с первой бригады. Его Света со мной в одном классе училась. Мы даже танцевали вместе.

— А что он здесь делает? Рита двинула плечами:

— Откуда я могу знать? Может оленей ищет или новый маршрут смотрит?

…И на Ханрачане, и здесь мне не один раз приходилось встречаться с оленеводами. При встрече они, прежде всего, расскажут о себе, потом выслушают тебя. Тем более, этого пастуха не могло не заинтересовать, что здесь делает русский? Пришлых в здешних оленеводческих бригадах не так много. Каждый вызывает у аборигенов большое любопытство. Кроме того, откуда ему известно, что кроме меня и Риты здесь только Николай Второй? В любой пастушьей палатке может жить целая бригада. И куда он торопился, на ночь глядя? В низовьях долины, куда он направился, на добрую сотню километров ни стойбища, ни другого пристанища.

Оставило неприятный осадок и то, что он не захотел зайти в палатку. Человек в годах, здешние обычаи знает лучше нас с Ритой? Хоть немного, а должен посидеть у очага, сказать хозяевам добрые слова, выслушать их — иначе рискуешь вызвать большую обиду.

Догадка холодным комом сжала сердце. А если этот пастух — вестник беды? Еще на поминках бабушки Веем Толик рассказывал мне, как я напугал бабу Мамму, когда долго не заходил в ее ярангу. Согласно обычаю, мне достаточно было сказать: «Здравствуйте? Я пришел» и спокойно заходить в ярангу. Там у порога разуться и потом уже устраиваться на то место, которое укажут. Если в яранге никого не окажется — там, где понравится. После баба Мамма уже придумала о лекторе, чтобы не обидеть меня и не выдать своего испуга.

Я тогда не придал особого значения словам Толика, потому что мы с ним были выпивши и трудно было понять, говорит Толик серьезно или подшучивает над бабой Маммой. Теперь с трудом припоминаю все, что он мне говорил. Согласно обычаю, человек, принесший известие о смерти, не имеет права сообщить об этом во второй половине дня. Иначе тот, кому это сообщили, будет очень переживать, плохо спать, и может попасть во власть злых духов. «Они его совсем замучат, и он тоже умрет. Плохие вести тоже лучше всего сообщать утром, когда добрые духи самые сильные, отдохнувшие и смогут защитить человека от болезней».

Может что-нибудь с моей мамой? Но нет. Икавав, прежде всего, интересовался Николаем Вторым. Может, с бабушкой Мэлгынковав? Во время августовского забоя она жаловалась на боли в груди и пила таблетки. Поворачиваюсь к Рите, расспросить подробнее об Икававе, и вдруг встречаю посеревшее от страха лицо и выражающие отчаяние глаза:

— Ты о чем думаешь? — спрашивает она. — Ты думаешь, он беду привез? Думаешь, что-то случилось?

Я стараюсь улыбнуться, равнодушно пожимаю плечами и говорю: